Карандаш плотника - Ривас Мануэль (полные книги TXT) 📗
И почти все они, за редким исключением, мало говорили.
Как Эрбаль.
Эрбаль ей нравился. Он никогда не ругался, ни разу не поднял на нее руки, как было принято, по ее сведениям, в других придорожных заведениях. Да и Манила тоже ее не била, хотя случались дни, когда рот хозяйки не закрывался, словно боевое орудие. Мария да Виситасау быстро уразумела, что настроение Манилы зависит от еды. Когда она ела в свое удовольствие, то и к девушкам относилась точно к родным дочерям. Но стоило ей обнаружить у себя прибавку в весе, как она начинала выстреливать ругательствами, будто вместе с ними хотела выпихнуть наружу и весь накопленный в теле жир. Ни одна из девушек толком не знала, какие отношения связывают Эрбаля с Манилой. Спали они вместе. Во всяком случае, в одной комнате. В клубе держали себя как хозяйка и работник, но Манила никогда не отдавала ему никаких распоряжений, а он, стало быть, никогда их не получал. И еще: она ни разу не сказала ему ни одного грубого слова.
Клуб открывался вечером, так что все они спали днем. Мария да Виситасау спустилась в зал, когда уже начало смеркаться. Ее мучило похмелье, рот – как пепельница, низ живота болел после крепких залпов контрабандистов, и ей очень хотелось холодного пива с лимонным соком. Ставни были закрыты, за столом, под лампой, которая бросала в полутьму конус света, сидел Эрбаль.
Он что-то рисовал на бумажной салфетке особым плотницким карандашом.
3
Мне очень жаль, приятель. И мой дядя нажимал на курок. Да, я предпочел бы не делать этого, дружок. И мой дядя со всей силы обрушивал толстую палку на голову попавшего в капкан лиса. Был один такой миг, когда охотник и зверь – его добыча – глядели в глаза друг другу. Дядя говорил лису одними глазами, и я словно слышал его бормотанье, что у него, мол, нет другого выхода. Именно это почувствовал я, стоя тогда перед художником. В жизни я совершил много чего плохого, но, оказавшись перед художником, беззвучно прошептал, что мне очень жаль и я предпочел бы не делать этого. Не знаю, что он подумал, когда его взгляд натолкнулся на мой взгляд – высекая влажную искру в ночи, – но хочется думать, он понял, угадал: я делаю это ради его же блага, чтобы избавить от мучений. Вот и все. Я приставил дуло пистолета к его виску – и голова художника дернулась. Тут-то я и вспомнил о карандаше. О карандаше, который он вечно носил за ухом. Вот об этом самом карандаше.
4
Парни из команды, которым хотелось, чтобы их называли «рассветной бригадой», сильно на Эрбаля разгневались. Сперва уставились на него, словно не веря своим глазам, вот осел, рука сорвалась, что ли? Кто же так убивает! Но потом весь обратный путь ругались: он со своим усердием испортил им праздник. Еще бы не испортил! Они ведь наверняка задумывали какую-нибудь мерзость. Может, хотели заживо отрезать ему яйца и засунуть в рот. А может, отрубить руки, как художнику Франсиско Мигелю или портному Луису Уиси. Ну-ка, модник, поди теперь пошей да покрои!
А ты не пугайся, девушка, и такое бывало, сказал Эрбаль Марии да Виситасау. Один из тех ребят сам мне поведал, как пошел выразить соболезнование вдове и положил ей на ладонь палец мужа. Она его по обручальному кольцу узнала.
Начальник тюрьмы очень переживал из-за таких историй; говорили, что в тюрьме сидят несколько его старинных друзей. Так вот, в ту ночь он сам попросил Эрбаля отправиться с командой расстрельщиков. Отозвал его в сторону. В руке часы, а рука-то дрожит. И едва слышно проговорил: Пусть он не мучается, Эрбаль. Но даже тут начальник не мог не порисоваться. Зашел вместе с командой в камеру. Художник, сказал он, вы свободны, можете выходить. А на башне Беренгела колокол только что полночь пробил. На волю в двенадцать ночи? – спросил художник недоверчиво. Выходите, выходите, некогда мне с вами разговоры разговаривать. А фалангисты смеются, дожидаясь в коридоре своего череда.
Эрбалю задание трудным не показалось. Потому, что он, когда приходилось убивать, вспоминал своего дядю-охотника, того, что придумывал зверям имена. Зайчих называл Хосефинами, лисов – донами Педро. И еще потому, что он проникся к художнику уважением. Художник был настоящим мужчиной. Он не раз попадал в эту самую тюрьму и всегда держал себя с тюремщиками так, словно то были капельдинеры в кинотеатре.
Художник ничего не знал об Эрбале, а вот Эрбаль о нем кое-что слышал. Говорили, будто его сынок в компании с другими молокососами обстрелял камнями дом одного немца, из тех, что были за Гитлера, а в Сантьяго этот немец давал уроки своего языка. Юнцы разбили ему все окна. Рассвирепевший немец явился в комиссариат и повернул дело так, будто это был настоящий международный заговор. В скором времени туда же пришел художник, притащив за руку сына, мелковатого и нервного мальчугана с выпученными от страха глазами. Отец сообщил, что парень – участник нападения. Даже комиссар лишился от такого дара речи. Заявление он принял, но потом велел обоим, отцу и отпрыску, идти куда подальше, да побыстрее.
Вот таким честным человеком был художник, сказал Эрбаль Марии да Виситасау. А схватили мы его среди первых. Он очень опасен, предупредил сержант Ландеса. Опасен? Да он мухи никогда не обидел. Эх, знали бы вы, загадочно ответил Ландеса. Это ведь он плакаты рисует, то есть делает наглядными и доходчивыми все их идеи.
Сразу после начала мятежа, поднятого Франко, в тюрьму доставили самых важных республиканцев. Были люди и помельче, но только те, чьи имена значились в таинственной черной книжке сержанта Ландесы. Тюрьма в Сантьяго, известная под названием «Фалькона», располагалась на задах дворца Раксоа, на склоне холма, который спускался к площади Обрадойро, прямо к собору, так что, вздумай кто прорыть там туннель, уперся бы прямо в крипту Апостола. Оттуда же начинался так называемый Инферниньо, или Маленький Ад. Каждый средневековый собор, каждый большой храм Божий непременно имел поблизости свой Маленький Ад – греховное место. Как раз за тюрьмой располагался Помбаль, иначе Голубятня, район красных фонарей.
Стены тюрьмы были сложены из каменных плит, теперь поросших мохом. Для тех, первых, арестантов преддверием смерти, к счастью, если можно, конечно, так выразиться, стало лето. Зимой тюрьма превращалась в воняющий плесенью ледник, и воздух там был тяжелым, как мокрые прелые листья. Но пока о зиме в «Фальконе» еще никто не думал.
В те первые дни все вели себя вполне сносно – и заключенные, и тюремщики, совсем как путешественники, которых авария застигла на обочине жизни и которые ждут: а вдруг удачным поворотом какого-нибудь рычага мотор опять заведется и поездку можно будет продолжить. Начальник тюрьмы даже разрешил родственникам навещать арестантов и приносить им домашнюю еду. Да и сами арестанты во время прогулок сбивались в кучки и выглядели вполне беспечно, особенно когда во дворе рассаживались кружком прямо на плиты или стояли, подпирая стены. Так же беспечно, как всего несколькими днями раньше, когда некоторые из них сидели в кафе «Эспаньол» в своих креслах за круглыми столиками, на которых дымились чашки кофе. Кстати, стены в кафе разрисовал тот самый художник. А еще арестантов можно было сравнить с рабочими во время перерыва, когда те, отвесив насмешливый поклон солнышку и сплюнув, словно ставя клеймо на только что вырытый котлован, отправляются в тень, где можно перекусить и поболтать. Кого-то арестовали в костюме, а кого-то и в майке… Долгое ожидание и пыльно-серые разговоры о том, что же с ними будет, всех их сделали похожими друг на друга – так сепия делает похожими меж собой людей на групповой фотографии. Мы все тут похожи на жнецов. Мы все тут похожи на бродяг. Мы все тут похожи на цыган. Нет, сказал художник, мы похожи на арестантов. Мы все тут постепенно окрашиваемся в цвет арестантов.
В часы дежурства Эрбаль слушал их разговоры, стоя неподалеку. Разговоры эти развлекали его почти как радио. Стрелка бегает туда-сюда по шкале пустой болтовни. Он приближался незаметно и с таким видом, будто до происходящего ему нет никакого дела, а потом замирал в дверном проеме, у выхода во двор, и стоял себе, покуривая. Но о политике они начинали толковать только тогда, когда он снова исчезал. Если мы выкрутимся из этой истории, сказал Херардо, учитель из Порто-до-Сон, республиканцам придется устроить в стране генеральную уборку – знаете, как моряки чистят палубу после бури? Да, нам нужна федеративная республика.
