Жатва дьявола - Виалар Поль (книги хорошего качества txt) 📗
«Ах, дьявол! Неужели умрет!» — думал Фирмен.
Нет, это невозможно! Альбер дорог ему так же, как земля, как ферма, — отец это понял сейчас. Поздний ребенок, родившийся на склоне лет, когда отцу уже пошел шестой десяток, — это великое благо; благодаря ему все ночи, все дни, когда человек надрывался над работой, надеялся и терял надежду, претерпевал все беды, какие посылали ему солнце и бури, град и заморозки, короткие ливни, из-за которых полегают хлеба, внезапный зной, из-за которого они горят, так что зерно становится легким и тощим, головня, ржавчина, угрица, нападающие на пшеницу, но в конце концов все же отступающие перед защитой от них и уже не мешающие посевам давать полные, тяжелые колосья, зерно маслянистое, взращенное таким упорным, яростным трудом, обязанное именно труду, а не какому-нибудь воровству, чуду духа лукавого, зерно господне, а не «зерно дьяволово», — да, все эти месяцы труда не будут потрачены зря. Ведь все, что есть тут на ферме и вокруг нее, не должно прекратиться со смертью старика Гюстава, а затем — Фирмена. Конечно, существует Морис (Фирмен не думал о своей дочери, об Адель, теперь уже ставшей женщиной, да и не молоденькой, — ей двадцать семь лет), но Морис на семнадцать лет старше Альбера, позднего ребенка, родившегося на счастье старика отца, и именно последыш Альбер, еще до того как у него самого появятся дети, продолжит его труды, сохранит ферму «Край света» и ее восемнадцать гектаров земли, — недаром же отец поливал эту землю своим потом и столько лет трудился на ней. Нет, нельзя допустить, чтобы Альбер умер такой нелепой смертью, нельзя позволить болезни задушить ребенка.
— Доктора позвали? — спросил Фирмен.
— Адель пошла в Монтенвиль, мужчины были заняты.
— Значит, лошадь не запрягли?
Он знал, что лошадь не запрягли, он только что видел под навесом тележку. Он знал, что в Монтенвиле нет доктора, что нужно было немедленно поехать за врачом в большой город Вов, — ведь пешком доктор за девять километров не пойдет. Раз уж тратиться, так тратиться, — поехали бы на лошади, леченье от этого дороже не обойдется; разумеется, деньги на докторов бросать нельзя, но ведь заболел-то Альбер, тут и забота другая — не то что об Адели, о Мари и даже о Морисе.
— Адель пошла на почту. Там вызовут доктора, по проволоке.
По проволоке! По телефону! Ох уж эти новые изобретения! Ведь хорошо известно, что они, когда захотят, действуют, а не захотят — не действуют. Фирмен положил руку на горячий лоб мальчика.
— Это ты, деда?
Альбер звал так отца, потому что волосы у Фирмена седые, и он, наверно, казался ему очень старым. Но Фирмен не обижался, наоборот, это обращение было приятно его сердцу.
— Это я, Бебер, — отвечает он.
Смешное уменьшительное имя — оно тоже свидетельствует о разнице в возрасте и, конечно, о нежной любви отца.
— Не уходи… — умоляет мальчик.
— Что ты! Разве я уйду?
Слышится хриплое дыхание ребенка, и Фирмену кажется, что мальчик вот-вот умрет. Да когда же доктор приедет? Фирмен спрашивает жену:
— Что ты ему делала?
— Уложила в постель. Дала горяченького молочка. Только он не хочет его пить.
Фирмен видит в полумраке ее лицо: совсем старуха, хоть она и много моложе его. В руке у нее дымящаяся чашка.
— Дай! — требует он.
Взяв у нее чашку, он наклоняется над мальчиком.
— Попей, Бебер, — приказывает он.
Мальчик пробует пить, потом отказывается.
— Не могу!
— Надо.
— Не могу, деда!
Он очень хотел бы, но не в силах выполнить требование отца, и, как мальчика послушного, благоразумного, это приводит его в отчаяние.
Что теперь делать? Разумеется, запрячь лошадь и поехать в Вов за доктором. Но самому Фирмену ехать нельзя, он должен остаться с Бебером: Бебер не отпускает, да и отец думает, что, пока его рука лежит на горячем лобике, мальчик не умрет. Кого же послать? Мориса? Фернана?
— Где Морис?
— В шорном сарае работает. Я ему сказала, а он говорит, что начал перешивать шлею и не может бросить.
Вот всегда так у Мориса: упорный, прилежный, что бы ни случилось, не бросит работу, пока не кончит. Обо всем разом не может думать.
— Наплевать мне, что он там говорит, — заметил Фирмен. — Пусть едет. Или нет, погоди, я пошлю Фернана.
— Он занят — корову лечит… — ответила Мари.
— Потом кончит.
— Подожди, пока Адель вернется… Теперь уж скоро…
— Да что ж ты? Не понимаешь, что ли? — начал было Фирмен. Нет, Мари понимает, но ведь не она в доме голова, да и в деревне всегда считают, что нечего горячку пороть, раз мужчины заняты делом.
— Ведь задохнется он!.. — говорит Фирмен.
Он сбрасывает изношенный, протертый до дыр плащ, вылинявший от дождей, выгоревшую на солнце шляпу с просаленной, затвердевшей тульей. И, заняв свое место у постели больного мальчика, опять кладет ладонь на его пылающий лоб.
— Ступай за ними… Пусть едут сейчас же.
— Ладно, — отвечает Мари и направляется к дверям. Она никогда не прекословит.
Но прежде чем она дошла до порога, дверь открывается. Входит Адель. Она крепкая, широкобедрая, руки у нее сильные, мужские, выдубленные, огрубевшие от работы; пальто, купленное несколько лет назад, уже мало ей.
— Ты куда? — спрашивает она мать.
— За доктором надо…
— Его уже позвали. Он приедет.
— Когда? — спрашивает Фирмен.
— Лишь только сможет.
— Так нельзя.
Нет, так нельзя. Надо привезти доктора, не успокаиваться, пока не доставят его сюда. А что, если он приедет слишком поздно? Как же теперь быть? Пока-то запрягут, пока до Вова доедут, сколько времени уйдет!.. Вот как в восемьдесят восьмом году загорелся омет льна, — посеяли лен по совету одного бельгийца, и все не удавалось продать этот лен; но тогда хозяева хотели, чтобы пожарные явились попозже, — рассчитывали страховку получить; а нынче вот наоборот: спасение Альбера тоже зависит от каких-нибудь минут, только, напротив, — тут все быстрота решает.
— Да он сказал, что непременно приедет. Ну что ты хочешь? Что мы можем еще сделать?
Ничего. Ничего нельзя сделать — только ждать, и это ужасно. Фирмен не может с этим смириться. Вслед за Аделью вошел дядя Гюстав, вернувшись вместе с нею из Монтенвиля. Он перешагнул порог, затворил дверь. Никто ничего ему не сказал, и он молча шел по комнате, старый, сморщенный, согбенный. Увидев в алькове Мари, он все понял.
— Ну вот, — сказал он, — вы его на мою постель положили. Где же я-то буду спать, а?
Ему в тепле надо, — сказал Фирмен.
Старик ничего но ответил, только хмыкнул сердито; он знал, что нынче ему предложат переночевать в хлеву. А разве прилично Гюставу Тубону, такому же хозяину фермы, как и шурин его, Фирмен Женет, ночевать в коровнике, как будто он батрак.
— Не хочу я, — буркнул он наконец.
Никто ему не ответил: Фирмен молчал, потому что всегда терпеть его не мог, хотя интересы у них были общие, — да, может быть, оттого и не любил его. Мари ничего не ответила — ей надоело ухаживать за ним и кормить его за то, что он вкладывал свой труд в хозяйство. Адель, разумеется, была на стороне родителей. Мари подбросила сушняка в очаг. Сняв с себя пальто, Адель прибирает то, что мать оставила на столе. Фирмен все держит руку на лбу Альбера. Жар у мальчика еще сильнее, если это возможно. Где же доктор? Верно, так и не придет!
— Не буду я спать в хлеву, — упрямо ворчит старик Гюстав.
— А где же вы ляжете? Может, со мной вместо Фирмена? Что это, в самом деле! — возмущается Мари (она никогда не говорила Гюставу «ты»). — Не хотите в хлеву, так поспите одну ночь наверху, на кровати Бебера. Одну-то ночь можно?..
— Одну ночь!.. — злится старик. — Знаем мы… Говорят «одну ночь», а глядишь, много их, этих ночей.
Фирмен думает про себя, что и впрямь будет много «этих ночей». Да так и надо, а иначе всему конец!..
— Да ну тебя! Оставь нас в покое! — гневно говорит он, не отнимая ладони от горячего лба Альбера.
— В покое!.. — бормочет старик. — В покое!.. Когда-нибудь придется, а только не сейчас, не сию минуту. До тех пор еще много чего будет, — добавляет он с ехидным смешком… — Много, много чего будет!.. — повторяет он, как будто упиваясь собственными словами. — Да уж, много!.. — подтверждает он.
