Портрет незнакомца. Сочинения - Вахтин Борис Борисович (лучшие книги онлайн .txt) 📗
В конце повести Вахтина «Одна абсолютно счастливая деревня» один персонаж говорит: «Действительность нашу критикуешь, Франц Карлович»; и другой ему отвечает: «Не критикует он. Человек вслух думает — это ценить надо».
Однако искренне «думать вслух» — это и есть в глазах победившего тоталитаризма главное преступление, которое коммунистическая диктатура не дозволяла и не прощала своим подданным. Не простила она его и Борису Вахтину. Но перестать думать он не мог. Оставалось только «думать не вслух», то есть доверять свои мысли страницам рукописей, которые составили вторую половину данного тома.
Непримиримый
В начале XIX века вся Россия зачитывалась «Историей государства Российского» Карамзина, а Пушкин уже подумывал о том, чтобы переписать историю страны заново, пробовал свои силы в «Истории Пугачевского бунта». Гоголь оставил художественное творчество, чтобы вглядеться в судьбу России и отразить свои мечтания в «Выбранных местах из переписки с друзьями». Великолепный прозаик Герцен отдал вторую половину своей жизни политико-историческим трудам. Чехов отложил сочинение смешных рассказов и отправился в далекое и опасное путешествие, чтобы описать русскую каторгу в самом длинном своем произведении — «Остров Сахалин». Лев Толстой на тридцать последних лет погрузился в писание религиозно-этических проповедей, целью которых было вернуть Россию и весь мир на путь, указанный Христом.
В веке XX эта традиция не умерла. Несмотря на то, что свободный социально-политический поиск был объявлен уголовным преступлением и вражеской пропагандой, литераторы продолжали биться над трагическими загадками русской истории. Писатель Солженицын написал гигантский труд «Архипелаг ГУЛаг».
Поэт Наталья Горбаневская воссоздала борьбу диссидентов против вторжения в Чехословакию (1968) в солидном документальном исследовании «Полдень». Драматург Андрей Амальрик посмел заглянуть в ближайшее будущее страны и опубликовал на Западе свой бестселлер «Просуществует ли Советский Союз до 1984 года?». Самиздат был буквально наводнен работами литераторов и ученых, бравших на себя трудную задачу философского осмысления новейшей истории, которая оказывалась абсолютно необъяснимой по насаживаемой сверху марксистской схеме.
Внес свою лепту в это движение и Борис Вахтин. Его главный историко-философский труд называется «Этот спорный русский опыт». Заряд творческого удивления, лежащий в основе этой работы, сам писатель сформулировал так: «Как же так получается: с одной стороны — несомненный зверский общественный гнет [на протяжении всей истории], преследование личности, унижение ее достоинства, стремление всех согнуть в бараний рог, подстричь под одну гребенку… А с другой — несомненные вершины духа и мысли, головокружительные прозрения, проницательнейшие предсказания, могучие личности?.. Отсталая по всем общественным параметрам страна, занятая лишь тем, чтобы выжить, — и замечательная в ней духовная культура, прекрасная, как острова Южных морей?»
В поисках ответа на это глубинное противоречие Вахтин не позволяет себе пускаться в те интеллектуальные игры-увертки, которые соблазняли очень многих. Мол, «добрый и талантливый русский народ был обманут злыми гениями сомнительного национального происхождения: Марксом, Лениным, Троцким, Сталиным». Фамилию Ульянов он вставляет в тот же перечень духовных вождей народа, где у него находятся Достоевский, Толстой, Солженицын, Сахаров. То же и в его художественных произведениях. Уголовник Ванька-Каин — такая же плоть от плоти своего народа, как летчик-герой Тютчев или интеллигент-мыслитель Абакасов. В повести «Абакасов — удивленные глаза» один персонаж произносит слова, которые могли бы стать эпиграфом к книге «Этот спорный русский опыт»: «Всем русским миром рванулись мы и разбили лицо о стекло, что мерещилось далью, и осколки — вот они здесь, перед вами, такие, как я сумел рассмотреть и показать, в гордыне они и страхе, такие, как есть, самодовольные снаружи».
Особое место Вахтина — политического мыслителя — связано с тем, что, кроме российско-советского политического опыта, он был очень близко знаком с новейшей историей Китая. Как ученому-китаисту, ему было разрешено однажды съездить в эту страну (1966), и поездка пришлась как раз на канун — начало Культурной революции. Опубликовать «Китайский дневник» ему не разрешили, но он рассказывал о поездке в лекциях и сумел выступить чуть ли не пятьдесят раз, прежде чем выступления были запрещены. Вспоминаю одну жутковатую деталь из его рассказов: делегацию советских писателей и ученых разместили в университетском общежитии, по два человека в спальне, но оказалось, что все спальни соединены друг с другом пустыми проемами в стенах, украшенными вазами с цветами. А что — пусть коммунистический человек даже во сне остается неотделим от коллектива! Страх, что кремлевские лидеры могут последовать китайскому примеру и проделать ниши в стенах наших коммунальных квартир, долго не оставлял меня.
Вглядываясь в механизмы возникновения тоталитаризма в различных человеческих сообществах, Вахтин очень заинтересовался страшной трагедией в Гайяне, где религиозный лидер Джим Джонс в 1978 году заставил — вынудил — 900 своих последователей покончить с собой и отравить детей. Каким образом тысяча свободных американцев добровольно отдалась под власть одного фанатика, уехала за ним в полудикие джунгли и там послушно выпила несколько котлов с ядом — эта драма стала темой его отдельного исследования «Гибель Джонстауна» (1979).
Суммируя свои размышления о русской истории, Вахтин написал в 1978 году (эссе «Человеческое вещество»): «Всемирно-историческим достижением нашего народа <…> является то, что не погиб он окончательно ни нравственно, ни физически, а уцелел в обстоятельствах, казалось бы, безвыходных, потеряв многие миллионы жизней в братоубийственной войне, в войнах, голоде, холоде. Уцелел вопреки, а не благодаря своим вожатым, вождям, руководству, которые были — хуже некуда. И то, что уцелел, — это чудо, равного которому я в истории не знаю».
Роль политико-исторического мыслителя отличается от роли ученого-естествоиспытателя. Ученый говорит: «Гелий обязательно поднимет дирижабль в воздух; призма обязательно разложит белый луч на семь цветов радуги; ракета вырвется из атмосферы, если достигнет нужной скорости». Мы слушаем пророчества ученого и уважаем его за то, что эти пророчества «сбываются».
Роль — задача — исторического мыслителя в другом. Он — дозорный на корабле, стоящий на бушприте — повисший на верхушке мачты — и предупреждающий нас об опасности впереди: «Рифы! Воронка! Мель! Пороги! Шторм!» А дальше уже все будет зависеть от рулевых, от гребцов, от тех, кто натягивает паруса, выкачивает воду из трюма: расшифруют ли они его сигналы, захотят ли отбросить свои повседневные хлопоты и раздоры и дружно схватиться за весла, за штурвал, за канаты.
Есть некая символичность в том, что фамилия «Вахтин» так созвучна русскому слову «вахтенный». И независимо от того, какое место займет он в ряду русских прозаиков и русских политических мыслителей, уже сегодня можно с уверенностью утверждать: свою «вахту» он отстоял достойно.
Игорь Ефимов
Пенсильвания, февраль 2010
Художественная проза
ТРИ ПОВЕСТИ С ТРЕМЯ ЭПИЛОГАМИ
ЛЕТЧИК ТЮТЧЕВ, ИСПЫТАТЕЛЬ
1. Начало
В нашем доме живут я, женщина Нонна, летчик-испытатель Тютчев, потомственный рабочий Вахрамеев, бывший солдат Тимохин, мальчик Гоша и еще прорва всякого народа числом пятьдесят квартир, и в некоторых по две-три семьи из трех и более человек.
Вокруг нашего дома стоят другие дома с аналогичным положением, образуя двор с деревьями посредине.
