Непоправимость волос - Малахов Олег (полная версия книги .TXT) 📗
Сегодня нижнее белье занимало свое место в шкафу. Находя его, она удивлялась, как красиво выглядят ее бюстгальтеры, она одевала один, меняла на другой, беспрестанно смеясь над собой, зеркальной.
— Девочка, я тебя люблю, — шептала губами сквозь дырочки трусиков, поднося их к лицу, подражая Афродите, являющейся ей во снах. — Нужно бы еще сказать это кому-нибудь…
Тишина после долгого раздумья. Лишь пляшущие человечки жонглируют сердцами недолюбивших юношей и испугавшихся искренних поцелуев девушек. В руках бессловесных клоунов таяли признания в любви, в небе над площадями безмолвных городов, птицы превращались в колокольный звон, их крылья каменели, лилии застывали клеймом на чьих-то телах. Что было потом, когда стропила мира разрушались безостановочно, видел ли ты мое лицо, видел ли я ее лицо, или она? Мы спрашивали — и берегли свои парализованные руки, которые не могли открыть миру невообразимые творения наших переплетающихся мозгов.
Ты убивала себя ножами самых известных убийц, ты развращала самых целомудренных юношей, ты пела с самыми знаменитыми оперными певцами, и щипала их за задницы, ты закрывалась всеми железными ключами, которые тебе делали на заказ, в своей комнате, не пуская в нее свою мать, прячась со своими любовниками, которые постепенно превращались в бездушно терзающих тебя садистов, обливая тебя ударами плетей, будто напоминая о своем одиночестве и нехватке любви. Семь раз ты вызывала скорую помощь, пытаясь поделиться с добрыми санитарами своими приступами, но санитары приступали к вкалыванию в твои исколотые вены снотворного, и фотографировали тебя спящую для медицинских журналов. Им выдавали премии, и кто-то из них обязательно встречал тебя около церкви или у заброшенного кафе, начинал разговаривать с тобой и интересоваться твоим самочувствием, угощал тебя кофе, но ты хотела виски. И ты думала о закрытых поликлиниках и чистке населения.
Ты стала войной, и я стал войной. Мы стали войной и войной. Мы были тобой и мной, а стали прощанием друг с другом. Так могло случиться тогда, когда я еще мог узнавать, жив ли человек, изучая его фотографии. Когда я радовался тому, что стал твоим адвокатом, председателем арбитражной комиссии, тогда в Польше убили таксиста, тогда я проиграл свое первое дело, и немножко постарел. Я бы навсегда остался в ванне, в муниципальных банях, а евреям сокращали сроки, нервы не прекращали опутывать сердце и умирать. Кому-то больше нравилось искать греческие корни.
Мы стали друг другом с новой силой, то есть заново, но сила была новой, как будто такими сильными мы никогда не были; какая разница, каково качество подачи видеоискусства, главное, чтоб его невозможно было не видеть. Вокруг все читали, а я писал, потом все смотрели, а я писал, потом обменивались словами, а я их описывал. Это было теплое лицо. Щека этого лица согревала мое левое полушарие, казалось, она, раскрасневшаяся, думала мыслями моих волос, нераспутываемым клубком мыслей.
Этот размазанный по столу пепел. Чьи мысли хранил он в момент образования, падения в пепельницу и смешения в ней? Что хранит пепел, брошенный на землю? Чьи откровения таит использованная туалетная бумага? Бескрылый ветер… Рисунки детей… Игра с самим собой в карты, бег с препятствиями на перегонки, с самой собой. Беру игрушки маленькими ладошками веселящихся детей, рисунки которых ты считаешь лучшим, что присутствует на планете и в межгалактическом пространстве. Ты расставляешь фигуры, а дети переставляют их, ломают твои схемы и нарушают графики. Мои. Последовательность мыслей. Моих. Я видел тебя в ярко красной хлопчатобумажной футболке, в поле, у холмов, растущих в горы, скрывающие дикие долины с бурными речками. Тебе тогда восемнадцать. Никогда не говори мне, что я постарел. Даже если бесчисленные морщины покроют все мое тело, и волосы поседеют и будут осыпаться каждодневно. Я просто останусь в складках твоей восемнадцатилетней одежды, в запахах твоих потаенных промежутках тела. В твоих пышных волосах, которые смешиваются с красками полевых цветов и небом, прозрачным настолько, что можно увидеть траекторию полета кометы, которую я назову твоим именем. Найдя тебя восторженно наблюдающей за полетами бабочек и протягивающей руки к солнцу, подойдя к тебе и прижимая к груди, вырывающуюся, обижающуюся на объятья, мешающие свободно бежать, искрясь от счастья, я плачу своим старческим лицом, которое мучается от нехватки витаминов, от одеревенелости век и неподвижности губ. Я пишу сценарий твоего детства. В нем я твой первый мальчик, который поцеловал тебя в щечку и подарил открытку на день рождения с детским стихотворением о любви. Потом я конструирую твою юность. В ней я тот самый парень, который тронул твою руку, сидя рядом с тобой на премьере никому не запомнившегося спектакля, и зародил в тебе желание отдаться ему. Но потом, когда я спроектировал твое отрочество, он, кому ты отдалась, стал твоим соглядатаем, стенографистом твоих грез, а когда он стал отцом тебя, родившейся не совсем вовремя, я начал создавать твое второе «я», без себя. Я вызывал тебя по повесткам в суд, приводил на допросы. Ты мне рассказывала что-то всегда от третьего лица, а когда начинала повествование от первого, то твое «я» без кавычек прекращало жить, а полностью овладевало мной, заставляя отпускать тебя, и забывать о тебе. Я так никогда и не узнал, кем ты была и была ли ты вообще.
Привидение никогда не выбирало заранее, кого именно оно посетит ночью, но ведомое беспамятством желания соприкосновения с душой человека, напуганной до смерти, и даже возможностью в очередной раз познать смерть человеческую, оно покидало мой дом. Я никогда не давал наставлений привидению. Я чувствовал лишь свои мокрые от волнения руки и ощущение приближения дневной скуки. Я смотрел на себя в зеркало. Зеркало исчезало, я купал себя в ванне. Ванна кровоточила. Я терял улыбки, надо мной смеялись. Привидение отбирало у меня все, чем я пытался наделить свою мнимую спутницу. Привидевшуюся мне, видимо, и не открывшую своего имени. ТЫ.
Ненавидь меня, спасай меня, останови… подведи к черте, отрекись… отбрось… отшвырни… сделай навсегда неприкаянным.
И уже я не становлюсь тобой по праздникам. Мне начинает хватать себя. Я выхожу на площадь, крестившую наш союз, вижу твои губы, плавающие в воде фонтана, которые шепчут: кровавь, безостановочно огибай земной шар, тебе никого, кроме меня больше не найти… всматриваюсь в движения твоих слов. Говори это моему лицу. Оно со временем превратится в копирку твоего.
Ты в ярко красной футболке. Плотно облегающей твое тело. Я догоняю тебя, в глазах растворяется твой образ. Я, уже нашедший и догнавший тебя, пытаюсь ощутить тебя, прижаться к тебе, безуспешно… ищу тебя. Уже будто бы зайдя в самую тайную твою комнату, где живут только твои секреты и мои откровения.
Помехи… Мозгом управляют окрыленные успехом подавления личностных качеств рецидивисты.
Ты дирижировал моими улыбками. Губы безоговорочно подчинялись тебе. Ты тиражировал мои улыбки, сам становясь немного улыбчивее.
Поперечное измерение. Пикеты манекенов. Иконы никотина — реклама пап и роз. Музыка с кашлем. Семидневное окончание дня.
Я встречался с привидением не так часто. Оно приносило иногда цветы с чьей-то могилы, уверяло меня, что они свежи, как весеннее морское утро на неоткрытом людьми острове. Называло имена девушек, которых я не спас, и меня любяще называло бесподобным сосудом ассоциаций. Ползло по простыне моей пустынной постели. Приоткрывало мои глаза, застывало надо мной с ликом задумчивого всадника, утратившего следы своего коня в бескрайних прериях Аризоны.
Оно говорило мне, будто я — камень, который сам себя может бросить в лицо безликости. В нас, в массы, в среднего потребителя, ценовую нишу. В процесс производства, в фотографию взгляда.
А это еще не случилось, лишь вчерашние свидетели раскрыли множество тайн, связанных с этим. А природа устала, и лица людей уснули в трамвае, который плавает в глотке каждодневной печали. Только девушка, о которой я думал, еще не знала о том, что еще не произошло. А я почему-то был уверен в том, что все уже закончилось.
