Элизабет Костелло - Кутзее Джон Максвелл (лучшие бесплатные книги .TXT) 📗
Джону непонятно, при чем тут аналогия с бесконечностью. Ему остается лишь надеяться, что Уитли пишет лучше, чем говорит.
Реализму неуютно в обществе идей. Иначе и быть не может. Ведь в самой его основе заложена идея о том. что идеи неспособны существовать автономно, что они могут существовать лишь в облике вещей. Поэтому когда (как в данном случае) речь идет об идейном споре, реализм его инсценирует, выстраивая ряд ситуаций — например, прогулки на лоне природы, бесконечные беседы, — в которых каждый из персонажей озвучивает определенную идею, выступая, в некотором роде, как ее живое воплощение. И слово «воплощение» в этом случае оказывается ключевым. Во время подобных дискуссий идеи не парят, да и не могут парить, в свободном полете: каждая из них привязана к очередному оратору, ее озвучивающему, и представляет собой некую матрицу, составленную на основе интересов некоей группы. Тот, кто ее провозглашает, всего лишь рупор. Например, слова Джона продиктованы его заботой о том, чтобы современный читатель не воспринимал его мать как автора развлекательного чтива постколониальной поры, а слова Уитли — опасением, как бы его не приняли за старого самодура.
Ровно в одиннадцать он стучится в ее номер. Ей предстоит долгий день: сначала интервью, затем выступление на радиостанции колледжа и, наконец, вечером торжественная церемония награждения и ее тронная речь.
У нее выработана своя тактика общения с журналистами: она перехватывает у них инициативу, строя диалог из блоков воспоминаний. Она повторяла их столько раз, что иногда Джону кажется, как будто его мать уже и сама принимает все, что говорит, за чистую монету. Вначале длинный монолог о детских годах в пригороде Мельбурна (и непременно про какаду, которые пронзительно кричали в глубине сада), с небольшим отступлением по поводу того, какую опасность таит в себе представление о беззаботном существовании так называемого среднего класса. Засим следует пассаж, посвященный смерти ее отца в Малайе от брюшного тифа. Мать остается где-то на заднем плане: она играет на фортепиано вальсы Шопена. После этого, как бы случайно, повествование о том, какое влияние на ее прозу оказала музыка; далее следует кусок об ее пристрастии к чтению в подростковом возрасте — читала запоем всё без разбора. Затем она перескакивает на свое увлечение Вирджинией Вульф — это уже в студенческие годы — и говорит о влиянии, которое та на нее оказала. Затем — о кратком пребывании в Школе изящных искусств и о полутора годах в послевоенном Кембридже («Больше всего мне запомнилось, как много усилий надо было приложить, чтобы не замерзнуть»).
А далее о том времени, которое она провела в Лондоне («Думаю, я могла бы стать профессиональной переводчицей, но лучше всего я знала немецкий, а он, сами понимаете, в то время не пользовался популярностью»). Свой первый роман она (о скромность!) оценивает довольно низко, хотя, надо признать, уже этот ее роман был наголову выше всего, что тогда издавалось. Засим следует описание жизни во Франции (веселые времена!) с ненавязчивым упоминанием о первом браке, и наконец завершающий этап — возвращение с сыном в Австралию. С ним то есть.
В целом, по впечатлению Джона, выступление сработано, что называется, добротно. Как и было задумано, на него ушел почти час, так что на вопросы типа «что вы думаете о…» осталось всего несколько минут.
Что она думает о неолиберализме, о женском вопросе, о правах аборигенов, об австралийском романе? Джон прожил возле нее — с некоторыми перерывами — почти сорок лет, но по сию пору не очень-то хорошо представляет, что думает его мать относительно всех этих «глобальных» проблем. Плохо представляет и, честно говоря, даже рад этому, потому как он сильно подозревает, что ее мысли по этому поводу, вырази она их вслух, оказались бы столь же бесцветными, как и у простых смертных. Писатель она, а не мыслитель. Писатели — мыслители… Рыбы — птицы… А она? Какая среда обитания ей ближе — вода или воздух?
Журналистка, которой предстоит брать интервью и которая ради такого случая приехала из самого Бостона, молода, а с молодыми мать обычно не церемонится. Однако эта оказалась толстокожей, и отделаться от нее не так-то просто.
— В чем вы видите свою миссию? — спрашивает она.
— Свою миссию? А вы полагаете, у меня должна быть миссия?
Ответ неудовлетворительный. И журналистка продолжает наступление:
— Мэрион Блум, героиня вашего романа «Дом на Экклс-стрит», не соглашается спать с мужем до тех пор, пока он не разберется в себе. Означает ли это, что, по вашему мнению, женщина вообще должна воздержаться от сексуальных связей, пока мужчина не осознает своей новой роли в постпатриархальном обществе?
Мать бросает взгляд в сторону Джона, якобы моля о помощи.
— Занятная мысль! — негромко произносит она. — Мэрион, разумеется, имеет все основания выдвигать столь суровое требование, поскольку ее муж — личность, мягко говоря, неустоявшаяся.
«Дом на Экклс-стрит» — грандиозная вещь. Литературная жизнь этого романа, возможно, будет такой же долгой, как у «Улисса», и, без сомнения, он проживет гораздо дольше, чем его создательница. Мысль о том, что эта женщина родила и его самого, приводит Джона в трепет, кружит голову. Да, пожалуй, пора ему вмешаться, пора приостановить эту экзекуцию, которая грозит затянуться. Он поднимается со своего места.
— Боюсь, мы вынуждены поставить на этом точку, мама, — произносит он. — Нас ждут на радио. — И обращаясь к журналистке: — Большое спасибо, но нам придется закончить.
Журналистка делает недовольную мину. Интересно, сочтет ли она нужным отвести ему место в своей заметке? Будет ли там наряду с исписавшейся лауреаткой присутствовать ее сын-диктатор?
На радио их разлучают. Его усаживают в кабину, где идет контрольная запись. К его удивлению, на этот раз в роли интервьюера выступает элегантная Мёбиус. Та самая женщина, которая сидела рядом с ним во время ужина.
— Сегодня программу «Писатель за работой» ведет Сьюзен Мёбиус, и мы беседуем с Элизабет Костелло, — деловито начинает она и после краткого вступления задает первый вопрос: — В центре последнего вашего романа «Лед и пламя», действие которого происходит в Австралии тридцатых годов, — молодой человек, решивший, вопреки желаниям семьи и мнению своего окружения, стать художником: У вашего героя есть прототип? Может, это воспоминания вашей юности?
— Нет. В тридцатые я была еще ребенком. Разумеется, когда пишешь, то постоянно опираешься на собственные жизненные наблюдения, они наш основной, если не единственный, ресурс творчества. Однако в данном случае — нет. «Лед и пламя» — это не автобиография, а художественное произведение. Это вымысел.
— Должна сказать нашим слушателям, что роман оставляет сильное впечатление. Но скажите, пожалуйста, разве легко описывать всё с позиции мужчины?
Вопрос обычный. Ответ на него давно заготовлен. Однако, к удивлению Джона, мать его не использует.
— Легко ли? Отнюдь. Если бы это было легко, то не стоило бы и стараться. Отступление от шаблона, непохожесть — именно это и является основным стимулом творчества. Создание персонажа, который отличается от тебя самого, создание естественной для него среды обитания. Создание его Австралии.
— Если так, то будет ли верно предположение, что именно к этому вы и стремитесь во всех своих вещах — к особому образу Австралии?
— Пожалуй, да. Правда, в наши дни делать это становится все труднее. Слишком велико сопротивление. Слишком давит на тебя груз уже сложившихся представлений об Австралии, высказанных другими, груз того, что принято называть традицией.
— Теперь мне хотелось бы перейти непосредственно к «Дому на Экклс-стрит». Ведь у нас в Америке вы популярны именно благодаря этому, столь нетрадиционному по своей сути, роману и его героине, Молли Блум. Внимание критиков в основном сосредоточено на проблеме заимствования или использования вами образа героини Джойса — Молли. Мне бы хотелось услышать от вас, к чему стремились вы сами, что заставило вас бросить вызов Джойсу, одному из корифеев современной литературы, находясь, так сказать, на его территории?
