Больше никогда не спать - Херманс Виллем Фредерик (библиотека электронных книг txt) 📗
— На бумаге всё это выглядит прекрасно! Но откуда взяться у вас глубокому, естественному пониманию действительно важных вещей, если вы живёте и учитесь на клочке грязи и глины, где нет ни одной-единственной горы?
Хорошо ещё, что он вовсе не ожидает ответа на свой вопрос.
— Вы, конечно, согласны, — поясняет он, — что тектоника — именно та область геологии, где есть простор для гениальных теорий. Что может быть выше, чем восстановить внутреннее строение Альп или процесс формирования Скандинавского Щита по немногим отрывочным наблюдениям и измерениям?
Мы ещё не спустились до конца, но он останавливается.
— В такой стране, как Голландия, нигде не найдёшь твёрдой почвы под ногами! Первое, что мы видим по приезде в Голландию, это — знаете, что? Вышка на лётном поле с надписью: «Aerodrome level 13 feet below sea level». Добро пожаловать, дорогие гости!
Со смехом он спускается по последним ступенькам, но внизу снова останавливается.
— Я бы сказал, что наводнение пятьдесят третьего года всё же послужило вам хорошим уроком. Любой другой народ давно ушёл бы с этих земель, вверх, туда, куда не добраться морю. Но только не голландцы! Хотя, впрочем, куда же им идти.
Молодой человек! Уверяю вас — если целый народ веками пытается жить на земле, которая, собственно, принадлежит рыбам и не создана для людей, — у такого народа с течением времени неизбежно вырабатывается особенная философия, в которой нет больше ничего человеческого. Философия, построенная исключительно вокруг задачи самосохранения, и с единственной целью — избежать сырости! В чём же может заключаться объективная ценность подобной философии? И где в ней место действительно важным проблемам?
Целая куча возражений роится у меня в голове: бывает ли вообще у философии объективная ценность, что за «действительно важные проблемы», и не является ли самосохранение такой проблемой в полном опасностей мире, но всё меньше и меньше мне хочется излагать всё это по-немецки.
Часы в вестибюле показывают пять минут первого, вахтёр ушёл. Нуммедал направляется к его столу, опускает на стол руку, и так на ощупь добирается до стенного шкафа и открывает его. Оттуда он достаёт шляпу и трость. Трость покрашена в белый цвет, под рукоятью — красное кольцо.
Слепой покровитель слепого вахтёра.
3
На улице я чувствую себя, как любящий внук, собравшийся в прекрасный солнечный день на прогулку с полуслепым дедушкой.
Но это он берёт курс на ресторан.
Это большой, солидный ресторан. Был когда-то. Теперь здесь стоят столики без скатерти, а вокруг них — стулья из розового пластика. Стены обиты фанерой пастельных тонов и дырявым пластиком, местами отделаны под дерево. Официантов нет, только девушки, убирающие грязную посуду. Звуковой фон: Skating in Central Park. В исполнении The Modern Jazz Quartet.
Протискиваясь между столиками и стульями, я заботливо подвожу Нуммедала к длинному прилавку. Ставлю два фанерных подноса на дорожку из никелированных прутьев. Нуммедал стоит рядом со мной, белая трость висит у него на согнутой руке. Трость раскачивается и время от времени попадает мне в лицо, потому что рукой, на которой она висит, Нуммедал пытается привлечь внимание персонала. Целого ряда свежевымытых блондинок с наколками из зелёного льна в волосах.
Мы с Нуммедалом стоим среди оголодавших людей, каждый из которых продвигает свой поднос вперёд, как только берёт очередную тарелку с витрины. Нуммедал же так занят своими действиями, что иногда забывает сдвинуть поднос. За ним образуется затор. Время от времени Нуммедал издаёт звук: «Фрекен!»
Фрекен!
Ни одна фрекен не слышит. Фрекен полностью поглощены тем, что ставят новые тарелки на прилавок. Ни закусочная, ни хлебная фрекен не слышит, фрекен Суп и фрекен Мясо тем более. А чего, собственно, хочет Нуммедал?
Зачем ему вообще о чём-то спрашивать? Он ведь и сам может взять всё, что ему угодно? И даже если он для этого слишком плохо видит, он ведь может объяснить мне, что ему нужно?
Бедный дедушка впал в детство и поднимает шум по пустякам.
Время от времени я проталкиваю его поднос вперёд вместе со своим. Мы стоим уже у десертов, и до сих пор ничего не выбрали. Значит, придётся идти обратно и опять стоять всю очередь. Сам я тоже ничего не осмелился взять. Даже не дерзнул обзавестись стаканом, ножом, вилкой и салфеткой.
В конце концов Нуммедал застывает на месте так упорно, что в очереди образуется дыра. Взять, может, ананас со сливками, ради хоть какого-то действия? Люди, стоявшие перед Нуммедалом, уже прошли кассу. Я испуганно оглядываюсь на тех, что стоят за нами, — не рассердились ли? Нет, ни жалоб, ни вздохов не доносится от них. О суровые викинги, благородная раса, которая никогда никуда не торопится. Нуммедал продолжает издавать звуки.
Теперь я различаю и второй звук: гравлакс!
Ананасно-сливочная девушка это тоже расслышала. Она склоняется к Нуммедалу, отрицательно качает головой, снова выпрямляется, призывая на помощь других девушек, мимо которых мы уже прошли.
Слово зарегистрировано и на стороне посетителей тоже. Все клиенты ищут гравлакс. Они всё ещё снимают тарелки с витрины, рассматривают и обнюхивают их, когда слово «гравлакс» возвращается к сливочной фрекен, от наколки к наколке, снабжённое окончательным отказом.
Нуммедал испускает что-то вроде карканья: благодарное карканье за то, что его вопрос поняли, и извиняющееся — за то, что он просил невозможного.
— No gravlaks in this place!
— I understand. It's not important.
— Entschuldigen Sie daß ich englisch gesprochen habe. Kein Gravlachs hier!
— Ich verstehe. Ich verstehe.
Я быстро хватаю тарелку с пудингом и ставлю к себе на поднос. Уже у кассы я вижу кружки с дымящимся кофе. Нуммедал оставил свой поднос на дорожке, взял только кофе, и теперь платит за нас обоих, не обращая внимания на сдачу.
Ко мне подходит человек из очереди. У него квадратная голова и безупречно круглые стёкла очков. Он указывает на геологическую карту, которую, свёрнутую, я держу под мышкой. С лёгким поклоном он улыбается.
— I understand you are a stranger here… Знаете, это очень плохой ресторан, здесь нет гравлакса. В Осло так трудно найти то, ради чего приезжают иностранцы! В Лондоне вы, конечно, к туристам гораздо привычнее. Но я вижу, у вас карта? Это план города? Могу я взглянуть?
Балансируя подносом на левой руке, правой я беру карту и отдаю её человеку. Теперь из-за того, что он захотел мне помочь, ему придётся ещё раз отстоять в очереди. Он разворачивает карту.
— В Осло есть только один ресторан, где подают гравлакс. Я вам его покажу.
— Не слишком ли трудно будет указать его на этой карте?
Я собираюсь объяснить, что это геологическая карта. Что он подумает, когда увидит все эти красные, зелёные и жёлтые пятна, среди которых сам город изображён размером с картофелину?
Он начинает водить по карте пальцем, но она тут же сворачивается обратно. Я зачем-то пытаюсь ему помочь, поднос у меня на руке шатается.
И опрокидывается прямо на него. Кофе захлёстывает его волной, пудинг зловредными сгустками липнет к пиджаку, посуда разбивается о пол, сам поднос я ещё успеваю поймать. Мой доброжелатель вытянул руки вверх и держит карту высоко над головой. Я оглядываюсь в поисках Нуммедала. Он одиноко сидит за столиком, перемешивая свой кофе.
— Ничего страшного! Ничего страшного! — уверяет человек. Он размахивает картой, совершенно сухой, неповреждённой. Я забираю у него карту. Две фрекен накидываются на него с губкой и полотенцем, разделяя нас.
Теперь ко мне устремляются и другие сердобольные норвежцы. Один захватил для меня пудинг, другой — кофе, а третий несёт салат с кусочками розовой рыбы.
— Лакс, лакс! — ритмично восклицает он. — Лакс, лакс! But no gravlaks! Too bad!
Я спрашиваю, сколько это стоит, перевожу взгляд с одного норвежца на другого, но не получаю ответа. Делаю ещё одну попытку, но так заикаюсь, что вызываю у них ещё больше сострадания. «Не говорит ни на каком языке, — думают они. — Приехал чёрт знает откуда поесть гравлакс».
