Двадцать первый: Книга фантазмов - Османли Томислав (лучшие книги онлайн .TXT) 📗
Щелчок. И все.
«Боже мой, — думала она, все еще не снимая руки с повешенной телефонной трубки, — а поздравил ли этот ублюдок меня с Рождеством?»
3
Гордану Коеву не очень-то верилось в апокалиптические прогнозы относительно проблемы 2000 года, так что всю эту шумиху, связанную с угрозой сбоя компьютерных систем, он воспринял как момент, подходящий для нового старта. То, что этот старт происходил именно на пороге двухтысячного года, для него имело особое значение. Да и мать Гордана, пока готовила ему завтрак перед тем, как он в первый раз отправится на работу, не в силах удержаться, сказала ему:
— Я не могла никак уснуть от радости, утром я и твоему отцу об этом сказала. «Почему, Станка?» — спросил он из спальни. А я ему отсюда кричу: «Из-за Гордана». «А что с ним такое?» — спросил он, появляясь из спальни в пижаме. «Да ничего, Деян, — снова кричу ему в ответ. — Я счастлива, что наш сын устроился на работу. И видишь — когда?» — говорю ему.
— И когда? — с интересом спросил Гордан.
— Как когда?! Да в начале нового века! — пояснила Станка, удивляясь, что Гордан не понял.
— …и тысячелетия, — добавил Гордан и взглянул на мать, которая как раз ставила перед ним тарелку с яичницей.
— Ну, тем более, — прокомментировала Станка Коева, не уловив иронию в голосе сына. — Станешь своим человеком в глазах нового времени. Нам не довелось такого пережить. Да и поколению моего отца… Разве есть что-то прекраснее этого? Это большое дело, сынок. Так ведь?
— Да, только… придется еще целый год ждать, — промолвил Гордан.
— Как это — целый год?
— Новый век начинается с 2001 года. Двухтысячный — просто порядковый номер. Тысячелетие, мама, начнется через год. И мы пока в руках старого времени.
— Ну, что ж теперь… — сказала Станка немного с укором и принялась мыть посуду, а потом, больше для себя, в утешение, добавила: — Все равно с работой-то лучше, а уж новое время, ничего, подождем маленько.
Гордан положил в рот кусок яичницы и едва слышно сказал:
— Год — это не так мало…
— Как бы не так! Вон, у нас — столько лет за плечами. Пролетели — мы и оглянуться не успели.
— Не знаю, буду ли я еще здесь через год, — добавил Гордан с полным ртом.
Станка помолчала, глядя перед собой.
— Ты, я гляжу, снова за старое. Опять у тебя в голове мысли об отъезде? — произнесла она через некоторое время, стараясь говорить как можно мягче, и потом добавила, начав нервно вытирать посуду. — А квартира кому достанется?
Не услышав в ответ ни слова, она обернулась и увидела, что Гордана уже нет за столом. До нее донесся громкий стук хлопнувшей входной двери. Станка постояла, подумала: как это так — ни они, отец и мать, ни «эта», как она про себя называла Майю, не могут выбить из его головы эту бредовую мысль об отъезде… Потом неторопливо взяла тарелку с недоеденным завтраком, смахнула с нее в мусорное ведро остатки яичницы и, пока она мыла эту тарелку, такую же облезлую от частого использования, как и все другие, подумала: если бы не операция, когда ей удалили матку, было бы у нее хотя бы двое детей… Когда в семье всего один ребенок, дети обычно вырастают избалованными, и, такое часто бывает, оставляют своих родителей.
4
Наконец-то, Гордан Коев получил работу. Теперь он жил по новому распорядку: каждое утро выходил из дома в одно и то же время, в 7.20 — он уже был в лавке отца, чтобы взять булочку и йогурт на завтрак, в 7.30 — на стоянке, в 7.40 — между опорами железнодорожного вокзала, сидя в старом автомобиле своего отца, в 7.55 — перед автоматом, регистрирующим сотрудников при входе в здание, где располагалась их компьютерная фирма, в 8.00 — на своем рабочем месте, а после окончания трудового дня — назад, домой, в Аэродром. Он принял эти вынужденные массовые миграции, происходившие в городе в определенное время дня, которые, словно прилив и отлив, несли его вместе с тысячами таких же, как он, то в одну сторону, то в другую. Но едва Гордан привык к этому ритму, как в стране снова вспыхнула война[2].
Это был второй по счету военный конфликт, который затронул семью Гордана и город, в котором они жили, и в целом страну, переживавшую большую, давно предрекаемую и ожидаемую беду. Она пришла в эту часть Балкан на переломе двух эпох. В 1999 году случились бомбардировка соседней Союзной Республики Югославии и кризис в Косово, когда из-за столкновений с сербскими военно-полицейскими структурами огромной массе людей пришлось бежать — порядка четырехсот тысяч беженцев тогда прибыли на границу с Македонией, людей сначала удерживали там, но через несколько дней, после большого числа человеческих трагедий, разыгравшихся на границе, им было разрешено войти на ее территорию. Теперь сообщения о своей маленькой стране Гордан находил на спутниковых каналах, а совсем скоро ситуация в Македонии стала темой номер один во всех СМИ. Мировая общественность была обеспокоена, но при этом она явно проявляла больший интерес к ходу военных операций и политической составляющей трагедии беженцев, чем к тому, как эти люди чувствуют себя в развернутом на скорую руку лагере вблизи столицы. Рядом со Скопье за короткое время вырос настоящий палаточный город беженцев, сравнимый с ним по размеру, и его содержание тяжелым грузом легло на хрупкие плечи маленькой страны, которая таким образом неожиданно оказалась втянутой в новый финансовый и политический кризис…
5
Климент Кавай, отец Майи, был профессором филологического факультета университета в Скопье, которому до пенсии оставалось уже совсем недолго.
Последние несколько лет профессор Кавай с завидным упорством смотрел программы новостей по всем телевизионным каналам, словно ожидая хоть на одном из них услышать известие, не содержащее негатива, которым средства массовой информации маленькой страны заполоняли общественное сознание. Люди находились на пределе своих духовных сил: он сам, его жена Анастасия, Майя, его коллеги по университету, независимо от их этнической принадлежности, все общество — из-за вызывающих стресс сообщений, приходивших, словно из какого-то большого и темного информационного хранилища прежней федерации, распад которой сначала происходил медленно и драматично, потом ужасающе и с большой кровью, а в конце — совершенно бесконтрольно и непредсказуемо.
Во время первой фазы агонии государства южнославянских народов профессора Кавая весьма настораживали вести о многочисленных шествиях и митингах, проходивших в соседней Сербии; затишье, в которое впало близлежащее Косово, где большинство жителей составляли албанцы; провал правящей коммунистической партии, ставший очевидным после ее съезда в Белграде; отчаянное заявление премьер-министра тогда еще союзного государства о том, что, если несостоятельной оказалась Партия, то это не означает, что несостоятельно все Государство…
У Кавая, как и у множества его сограждан, вызывало страх дальнейшее вооружение Хорватии, что предвещало силовой конфликт между крупнейшими субъектами в самом центре большой двадцатитрехмиллионной страны, неспособность коллективного органа — Президиума федерации — предпринять какой-то более или менее решительный шаг, чтобы противостоять распаду страны, который надвигался, как прибывающие подземные воды, уже готовые вырваться на поверхность. Кавая настораживали планы по захвату территорий со стороны сильных лидеров мононациональных образований бывшего содружества, в котором ранее всё называлось словом «наше»: о хорватском море говорили «наше», о словенском горном озере говорили «наш Блед», порой и Триест был «наш», а жемчужный приозерный родной город Кавая югославы из других частей страны называли «наш Охрид». Как и многие другие, профессор Климент Кавай чувствовал, как всё это «наше» потихоньку становится далеким и чужим, и остановить этот процесс было уже невозможно.
