Письмо из прошлого - Коулман Роуэн (читаем книги онлайн без регистрации TXT) 📗
— Пойдем, милая. — Папа и бабушка Пэт выводят меня из комнаты.
Съемка продолжается. Несколько секунд мама смотрит куда-то поверх головы Горошинки, и ее рука сжимается в кулак, а затем очень медленно она расстегивает блузку. Еще несколько секунд малышке требуется, чтобы найти сосок и начать пить. Пока она это делает, мама шарит свободной рукой в сумке, сует в рот сигарету и закуривает. Глубоко затягивается и откидывает голову, чтобы дым не попал на ребенка, а затем, спустя мгновение, выпивает целый бокал хереса. После — еще один. Она наполняет один бокал за другим, снова и снова, пока малышка не засыпает у ее на груди. Мама откидывает голову на подушки. Пепел на ее сигарете становится все длиннее и длиннее. Съемка продолжается, и мы с Горошинкой смотрим, смотрим и смотрим…
А потом приходит папа, вынимает окурок у нее из руки, тушит его и выключает камеру.
— Почему она решила показать нам именно это? — дрожащим голосом спрашивает Горошинка. — Ты думаешь… думаешь, она чувствует свою вину в моей зависимости? Неужели то, что она не стала заморачиваться и бросать пить и курить, когда я родилась, — а может, и во время беременности, — привело к тому, что я стала такой, какой стала?
— Мы видели все это лишь один раз, — говорю я.
— Но она сама выбрала именно этот фильм. — Горошинка поворачивается ко мне. Она сидит подтянув колени к груди и обхватив их руками. — Это должно что-то значить. Она хотела нам что-то показать. Она думала, что все это ее вина: алкоголь, наркотики, сорванная учеба… и… возможно, она права, Луна, потому что у нее в этом фильме такое выражение лица… когда она закрывает глаза после того, как напилась, чтобы заглушить боль. Я хорошо знаю это выражение, я сама все это чувствовала и каждый день хочу почувствовать.
Горошинка вскакивает и начинает метаться по комнате.
— Черт, я хочу выпить!
— Не нужно. Слушай… о’кей, может, мама и правда думала, что это ее вина…
— Тогда, получается, что это одна из тех вещей, с которыми она не могла смириться и жить? А я… одна из тех причин, по которым она покончила с собой?
Она мечется из угла в угол, ее голос истончается, а пальцы спутываются.
— Это все я, я сделала это с ней. Я заставила ее чувствовать себя такой виноватой, это все я.
— Нет, Горошинка! — Я хватаю ее за плечи и заставляю остановиться.
— Я разрушила свою жизнь, и это разрушило ее жизнь, из-за этого она не смогла двигаться дальше… — Она медленно качает головой, ее черные глаза наполняются слезами.
— Нет, нет! — Я прижимаю ее к себе и крепко обнимаю. — Нет. Мама не винит тебя, она никогда тебя не винила. Она просто хотела показать нам, как демоны тащили ее вниз. Разве она когда-нибудь бывала жестокой или злой?
— Но тогда она…
— Да, но я этого не помню. Я помню, как она пела тебе на ночь, помню, как зажигала свечи в лесу и превращала наши игры в куклы в настоящее кино. Я знала, что она курит, она курила всю нашу жизнь, но не помню, чтобы она курила при нас. А ты?
Горошинка качает головой.
— И да, иногда она пила — когда депрессия особенно сильно наваливалась, когда папа не мог вытащить ее из постели, и мы готовили сэндвичи к чаю. Но при этом я не помню, чтобы она напивалась при нас. А ты?
— Нет, но…
— Разве ты не видишь? — говорю я, чувствуя, как Горошинка постепенно расслабляется у меня в объятиях. — Она была прекрасной матерью, любящей, самой лучшей, веселой и доброй матерью на свете, несмотря на то, что с ней случилось и к чему это привело. И она была такой именно из-за нас, она сражалась со своими демонами ради нас, ради того, чтобы быть с нами. Она выбрала этот фильм не для того, чтобы обвинить тебя. А для того, чтобы сказать «прости».
— Ей не за что было извиняться, — бормочет Горошинка. — Я никогда не хотела, чтобы она винила себя за мой выбор.
— Мы не можем этого изменить: ни то, как она себя чувствовала, ни то, что она вынуждена была сражаться со своими демонами, — говорю я. — Не можем с тех пор, как это произошло, и она… сделала то, что сделала, и сбежала. Не думаю, что у нее была возможность вернуться назад и стать той, кем она была.
— Луна, давай просто уедем! Поехали домой! Оставим здесь эту коробку и просто будем с папой, ведь он любит нас больше всего на свете. Забудем все, что случилось на этой неделе, потому что до того, как мы посмотрели тот, первый фильм, ничего этого не было.
— Мы не можем, не сейчас, — говорю я.
— Да почему? — настаивает, почти умоляет Горошинка, которая очень боится показаться трусишкой.
— Потому что… — Вот он, этот момент! Я уже почти говорю ей правду, но мне не хватает смелости, пока еще не время. — Можешь просто довериться мне? Еще совсем немного, и, я думаю… я думаю, смогу все наладить.
— Только несколько дней, — говорит она. — Этого хватит?
— Должно хватить, — отвечаю я. — Кроме времени, у нас ничего больше нет.
Глава 24
У всех нас есть свои машины времени, не так ли? Воспоминания уносят нас в прошлое, а мечты влекут в будущее. Г. Дж. Уэллс
10 июля
Горошинка сидит на крыльце миссис Финкл, пьет кофе из гигантской кружки и разглядывает Деву Марию. Мы говорили всю ночь. Точнее, говорила она — практически обо всем, что когда-либо с ней происходило. Например, о том, как она впервые пила вино в парке, когда ей было одиннадцать. Или о том, как в девятнадцать она проделала какую-то штуку под названием «восьмой шар»[10] с басистом из университетской рок-группы. Он теперь юрист, а она так и не смогла закончить учебу.
Она хотела, чтобы я тоже выговорились и рассказала, что чувствую насчет того, через что пришлось пройти маме. Или насчет того, что во мне пятьдесят процентов человека, который ее изнасиловал. Она хотела, чтобы я рассказала, какие чувства у меня вызывает тот факт, что после того, как над ней надругались, мама разбила голову этого человека об угол шкафа.
Но я не рассказала. Не захотела рассказывать о волне горя, которая накрывает меня всякий раз, когда я осознаю, что вовсе не являюсь продолжением самого доброго и сердечного человека, который с нетерпением ждет возвращения своих дочек домой и которого я так сильно люблю. А при мысли о том, что тот насильник продолжает жить во мне, хочется вырвать все вены из собственного тела.
Я не рассказала о том, что горжусь мамой за то, что она сделала, и что если бы я знала об этом раньше, то сделала бы все, что в моих силах, чтобы снять с нее чувство вины. И теперь я просто ненавижу себя за это чувство. Я бы не стала говорить обо всем этом, точно не вслух. Потому что я верю, нет, просто должна верить, что могу уничтожить всю эту боль, страдания и, возможно, даже пагубные привычки и болезнь моей сестры, — если я правильно понимаю все, что происходит. Если я смогу вернуться в тысяча девятьсот семьдесят седьмой год и предотвратить нападение как таковое. А если у меня это выйдет, тогда это чудо — моя жизнь — будет стоить того, пусть даже в процессе я сама и перестану существовать.
— Миссис Финкл говорит, что на углу Восемьдесят первой и Четвертой есть фотостудия, — говорю я. — Она не знает, есть ли у них фотолаборатория, но я подумала, что если она находится на пути твоего паломничества, то мы могли бы заглянуть туда. Было бы неплохо узнать, есть ли возможность проявить пленку, которая проделала такой путь.
И конечно, я не упоминаю о том, что хочу проверить свою теорию и узнать, получилось ли заснять события, происходившие за тридцать лет до моего появления на свет. А еще я хочу получить весомое доказательство или величайшего научного прорыва всех времен, или того, что у меня поехала крыша. Или то, или это. В любом случае я просто хочу найти хоть что-то, что позволит мне без проблем вернуться туда, где я должна быть, — домой. Потому что я и правда хочу вернуться домой. К людям, ради которых делаю все это.
Вырваться из тысяча девятьсот семьдесят седьмого года прошлой ночью оказалось сложнее, чем мне хотелось. Я гуляла почти час, бесцельно шаталась по улице среди прохожих, переступая через мусор, забившийся в водостоках, — последствие летних забастовок и почти обанкротившегося города, находящегося на грани прекращения функционирования вообще, — избегая пьяниц, которые заполоняли улицы, как только садилось солнце и загорались огни.
