Радуга тяготения - Пинчон Томас Рагглз (читаемые книги читать txt) 📗

— Быть может, — говорит он, — я обрежу тебе волосы. — Улыбается Готтфриду. — Быть может, его заставлю отрастить.

Унижение мальчику будет полезно каждое утро в казармах, выстроившихся в ряд за его батареей у Schu?stelle [37]3,где некогда с громом неслись лошади перед неистовыми, проигрывающими завсегдатаями скачек прежнего мира, — смотров он раз за разом не проходит, однако его капитан прикрывает от армейской дисциплины. Вместо этого между стрельбами, днем ли, ночью, недосыпая, в самое неурочное время он претерпевает собственную Hexeszuchtigung [38]капитана. Но ей-то Бликеро обрезал волосы? Этого она уже не помнит. Знает, что раз или два надевала мундиры Готтфрида (волосы, да, подбирала под его пилотку), при этом легко могла бы сойти за его двойника, такие ночи проводила «в клетке», поскольку правила устанавливал Бликеро, а Готтфриду следовало носить ее шелковые чулки, кружевной передник и колпак, весь ее атлас и органди с лентами. Но после он всегда должен возвращаться в клетку. Так положено. Их капитан не дозволяет никаких сомнений, кто из них, брат или сестра, на самом деле горничная, а кто — гусь на откорме.

Всерьез ли она играет? В завоеванной стране, в собственной оккупированной стране лучше, полагает она, вступить в некую формальную, осмысленную разновидность того, что снаружи происходит без всякой формы или пристойных ограничений днем и ночью, казни без суда и следствия, облавы, избиения, уловки, паранойя, стыд… они между собой никогда открыто этого не обсуждают, но, похоже, Катье, Готтфрид и капитан Бликеро уговорились, что такая северная и древняя форма, та, с которой они знакомы и с которой им удобно, — заблудившиеся детишки, лесная ведьма в пряничном домике, пленение, откорм, Печь — будет их охранительной практикой, их убежищем от того снаружи, чего никто из них вынести не в силах: Войны, абсолютной власти случая, их собственных жалких обстоятельств здесь, посреди всего…

Даже внутри, в домике — небезопасно… почти каждый день ракета дает осечку. В конце октября недалеко от этого поместья одна рухнула обратно и взорвалась, унеся жизни 12 человек из бригады наземного обслуживания, выбив стекла в домах на сотни метров вокруг, включая западное окно гостиной, где Катье впервые увидела своего золотого брата по игре. Официальные слухи утверждали, что взорвались одно лишь топливо и окислитель. Но капитан Бликеро с трепетом — надо сказать, нигилистического — удовольствия сообщил, что аматоловый заряд боеголовки тоже взорвался, поэтому для них что пусковая площадка, что мишень — все едино… И все они обречены. Домик стоит к западу от ипподрома Дёйндигт, совсем в другую от Лондона сторону, только никакой пеленг не спасает — ракеты, сбрендив, часто поворачивают произвольно, кошмарно ржут в небесах, разворачиваются в другую сторону и падают по прихоти собственного безумия, столь недостижимого и, есть опасения, неизлечимого. Если время есть, хозяева их уничтожают — по радио, посреди судороги. Между ракетными запусками — английские налеты. Когда приходит пора ужинать, низко над темным морем с ревом проносятся «спитфайры», запинаясь, включаются городские прожекторы, высоко в небе над мокрыми железными скамейками в парках повисает послеплач сирен, орудия ПВО пыхтят, шарят, а бомбы падают в рощи, на польдер, среди низин, где, как считают, расквартированы ракетные войска.

Этим к игре прибавляется оттенок, слегка меняющий тембр. Это она, Катье, в некий неопределенный миг будущего должна впихнуть Ведьму в Печь, уготованную Готтфриду. Поэтому капитану не следует исключать возможности того, что Катье — взаправду английская шпионка или голландская подпольщица. Несмотря на все старания немцев, из Голландии прямо в Командование бомбардировочной авиации Королевских ВВС по-прежнему неубывающим потоком текут разведданные, что повествуют о развертывании частей, путях снабжения, о том, в какой темно-зеленой древесной куще может располагаться установка A4: данные меняются с каждым часом, настолько мобильны ракеты и их вспомогательное оборудование. Но «спитфайрам» хватит и электростанции, и склада жидкого кислорода, и квартиры командира батареи… вот занимательный вопрос. Сочтет ли Катье свои обязательства недействительными, однажды вызвав английские истребители-бомбардировщики на этот самый домик, свою тюрьму понарошку, хоть это и значит смерть? Капитан Бликеро в сем вовсе не уверен. До некоторого предела эта мука восхищает его. Само собой, послужной список Катье у людей Муссерта безупречен, у нее на счету минимум три вынюханных криптоеврейских семейства, она преданно ходит на собрания, работает на курорте люфтваффе под Схевенингеном, где начальство хвалит ее за исполнительность и бодрость духа, от работы не увиливает. Да и не пользуется, как многие сейчас, партийным рвением, дабы прикрыть нехватку способностей. Быть может, лишь одна тень сомненья: преданность ее холодна. Похоже, у нее какая-то своя причина состоять в Партии. Женщина с математическим образованием — и с причинами…«Жди Превращенья, — говорил Рильке, — О, пусть увлечет тебя Пламя!» [39]Лавру, соловью, ветру — желаяего, отдаться, объять, пасть в пламя, что растет, заполняя собою все чувства и… не любить, ибо уже невозможно действовать… но беспомощно пребывать в состоянье любви…

Но не Катье — тут никакого рывка мотылька. Бликеро вынужден заключить, что втайне она страшится Превращенья, вместо него предпочитая лишь банально подправлять наималейшие пустяки, узоры и покровы, не заходя далее расчетливого трансвестизма — не только в одежде Готтфрида, но и в обычной мазохистской униформе, наряде французской горничной, столь неподобающем ее высокой, длинноногой походке, ее светлым волосам, ее ищущим плечам, что как крылья, — она в это играет только… играет в игру.

Он ничего не может сделать. Посреди умирающего Рейха, с приказами, недействительными до бумажного бессилья, — она так ему нужна, нужен Готтфрид, ремни и хлысты из кожи, ощутимые в руках, что еще способны ощущать, ее вскрики, красные рубцы на ягодицах мальчика, их рты, его пенис, пальцы на руках и ногах — за всю зиму лишь в них уверенность, лишь на них можно рассчитывать: причин он вам не приведет, но в душе верит — хоть теперь, наверное, лишь формально — в эту, из всех разновидностей Marchen und Sagen [40],верит, что сохранится заколдованный домик в лесу, ни одна бомба не упадет на него случайно, а лишь по предательству, только если Катье и впрямь наводчица англичан и подманит их, — а он знает, что она так не может; что неким волшебством, под костным резонансом любых слов британский налет — единственная запретная разновидность всех возможных толчков сзади, в железное и окончательное лето Печи. Она придет, придет, эта Судьба… не так — но придет… Und nicht einmal sein Schritt klingt aus dem tonlosen Los [41]… Из всей поэзии Рильке «Десятую элегию» он любит особенно, чувствует, как горькое пиво Томленья начинает пощипывать в глазах и носу при воспоминанье о любом отрывке из… юный мертвец, обнявшись со своею Жалобой, своим последним связующим звеном, отринув ныне даже ее условно человеческое касанье навеки, взбирается совершенно один, смертельно один все выше и выше в горы первобытного Страданья, а над головой — неистово чуждые созвездья… «Шаг беззвучен его. И не слышно Судьбы…» Это он, Бликеро, взбирается в гору, взбирается уже почти 20 лет, с тех пор когда еще не возжег в себе пламя Рейха, еще с Зюдвеста… один. Какая бы плоть ни утоляла Ведьму, каннибала и колдуна, какие бы цветущие орудия Страданья — один, один. Ведьму он даже не знает, не способен постичь тот голод, который определяет его/ее, только в минуты слабости его ошеломляет, как голод сей может существовать в том же теле, что и он сам. Атлет и его уменье, отдельные осознанья… Молодой Рауандель, по крайней мере, так сказал… за столько лет до войны… Бликеро наблюдал за своим молодым другом (даже тогда уже столь вопиюще, столь жалко обреченным на некую разновидность Восточного фронта) в баре, на улице, как бы плохо ни сидел на том узкий костюм, как бы ни разваливались башмаки: он красиво реагировал на футбольный мяч, который шутники, признав его, вбрасывали откуда ни попадя, — бессмертные фортели! импровизированный пинок, так невозможно высоко, такой совершенной параболой, мяч взмывает на мили, чтобы пролететь в аккурат меж двух высоких фаллических электрических пилонов кинотеатра «Уфа» на Фридрихштрассе… головой он мог держать его кварталами, часами, а ноги красноречивы, словно поэзия… Однако он лишь качал головой, раз спрашивают — надо уважить, но не в состоянии из себя выдавить… «Это… так бывает… мускулы сами… — затем припомнив слова старого тренера: — Это мускульное, — очаровательно улыбнувшись и уже самим этим действием мобилизован, уже пушечное мясо, бледный барный свет в дифракционной решетке его бритой головы: — Рефлексы, видите ли… Это не я… Это всего лишь рефлексы». Когда же среди тех дней для Бликеро все стало превращаться из похоти в простое сожаленье, тупое, как изумление Рауанделя собственному таланту? Он повидал уже столько этих Рауанделей, особенно после 39-го, они укрывали таких же таинственных гостей, посторонних, часто не диковиннее дара всегда оказываться там, куда снаряды не… кто-нибудь из них, из этого сырья,«ждет Превращенья»? Они вообще в курсе? Ему сомнительно… Пользуются лишь их рефлексами, по сотне тысяч за раз, другие пользуются — королевские мотыльки, увлеченные Пламенем. Уже много лет назад Бликеро утратил всякую невинность по этому вопросу. Итак, Судьба его — Печь; а заблудившиеся детишки, которые так ничего и не поняли и ничего не сменят, кроме униформы и удостоверений личности, будут жить и процветать еще долго после газов его и угольков, после вылета его в трубу. Так, так. Вандерфогель [42]в горах Страданья. Длится уж очень долго, он выбрал игру, считай, лишь ради того конца, что она ему принесет, nicht wahr? [43]нынче слишком стар, гриппы все больше затягиваются, желудок слишком часто мучается днями напролет, глаза слепнут соразмерно каждому медосмотру, он слишком «реалист» и вряд ли предпочтет геройскую смерть или даже солдатскую. Ему сейчас хочется одного — выйти из зимы, оказаться в тепле Печи, в ее тьме, в ее стальном укрытии, чтоб дверь за ним — сужающимся прямоугольником кухонного света, что лязгает гонгом, закрываясь навеки. Дальнейшее — прелюдия к акту.