Ложка - Эрикур Дани (читаемые книги читать txt, fb2) 📗

— Это идиотизм, но, если я знаю названия предметов, мне спокойнее на душе.

— Потому что ты журналист.

— А журналисты должны знать названия?

— Да.

(Или нет?)

— Возможно, ты права.

— Месье Куртуа говорит, что ты поэт под маской журналиста.

— Правда, что ли? — веселится Пьер.

Тропа прерывается, и некоторое время мы продираемся через заросли ежевики, которая цепляется за рубашку моего спутника и царапает его икры. Но вот тропа снова маячит далеко впереди, еле заметная между деревьями и валунами. К столбу одного из деревьев криво прибита стрелка, указывающая путь к Козьему ущелью.

— Если тут все верно написано, мы находимся натропе, которой пользовались участники Сопротивления, — размышляю вслух.

Пьер бросает на меня удивленный взгляд. Я не без гордости спрашиваю, известно ли ему, что мать Мадлен помогала Сопротивлению. Он бледнеет.

— Но почему об этом нигде не сказано? Ни одной памятной таблички в поселке… А ведь это часть Истории с большой буквы «И»…

— Моя бабушка считает, что большую историю порождают маленькие.

— Я не согласен.

— Я тоже.

Устремляюсь вдаль по тропе.

— В любом случае, — кричит он мне вслед, — если обитатели Бальре участвовали в Сопротивлении, это важный исторический факт, который заслуживает…

— Скорее всего, это не факт, а лишь легенда.

Минуты три спустя Пьер догоняет меня, часто дыша.

— Сегодня тут должно пройти стадо кабанов, но, учитывая, сколько от нас шума, мы вряд ли их встретим.

Отвечаю, что, вообще-то, это он шумит и распугивает кабанов своими криками. Затем я смеюсь — похоже, журналисту здесь и впрямь не по себе. А мне бы очень хотелось взглянуть на кабана. Издалека.

Дойдя до прогалины, поросшей странными кустами с трубчатыми стеблями, мы садимся на землю перевести дух. Пьер интересуется, знаю ли я, как называются эти кусты.

— Блик-блик.

— Нет, это звучит слишком по-английски! Фух, я совсем притомился, давай лучше говорить по-французски, хорошо?

— Ага. Бликё-бликё-бликё.

Пьер смеется, отламывает стебель и вглядывается в пустоту внутри него.

— Я все же не считаю себя поэтом. Мне нравится описывать факты.

— Ты мог бы описывать их поэтично.

— Попробую.

А он красивый, когда улыбается.

На вершине ньюфаундленд подскакивает к нам и с лаем устремляется вниз.

— Глупоногая псина! — морщится Пьер.

Непонимающе смотрю на него и вздыхаю.

— Это непереводимое выражение, Серен. Оно означает, что… пес глупый.

— А ноги тут при чем?

— Ну, это всего лишь образ…

— Глупых ног.

— Скажем иначе, псу не хватает остроты ума, сойдет?

— Сойдет.

Он смахивает веточки с моей футболки. Отодвигаюсь и заполняю повисшую паузу рассказом о четырех собаках, живущих у нас в гостинице. Их воспитывает мой брат, и три из них очень умны, а вот о четвертой, большой таксе, такого не скажешь.

— А что с ней не так? — любопытствует Пьер.

— Все время куда-то убегает. Дэй называет ее своим величайшим педагогическим провалом.

Раскаленный воздух пеленой нависает над крышами Бальре. Я вижу, как она движется. Жаль, у меня нет при себе блокнота и карандашей.

Журналист зажигает сигарету и внезапно сообщает, что сбежал из Лиона из-за любовного разочарования.

— Она сказала, что мои статьи навевают на нее тоску. Тогда-то я и решил написать что-нибудь оптимистическое.

— О кайенских колибри?

— Колибри, Вера Лоу и так далее. Но процесс застопорился. Работы о пироманах и продажных политиках удались мне куда лучше. Слушай, Серен, а у тебя в Уэльсе есть парень?

— Не то чтобы. Спускаемся?

— Спускаемся.

Послезавтра мы были свободны

Мы с Колетт приезжаем в Сен-Жангу и заходим в кафе, где нас уже дожидаются вьетнамцы. Через неделю в языковой школе начнется учебный год, и Колетт хочет пригласить на занятия новых беженцев. Я скептически уточняю у нее, уверена ли она, что латынь им чем-то поможет. Колетт отвечает, что человек должен быть честолюбивым. Хм, интересно, она имеет в виду людей в лодках[40] или меня?

Они сидят в дальнем зале кафе, прилежно открыв тетради. Мне становится не по себе. Да, моя жизнь не идеальна, но, по крайней мере, я не потеряла все, что имела, как эти люди.

Пока Колетт тестирует будущих студентов, я предлагаю остальным повторить спряжение глагола «быть» в настоящем времени. Они вежливо отказываются. Те, кто постарше, хотят проговорить формы этого глагола в прошедшем времени, те, кто помоложе, — в будущем. Учитывая мытарства их прошлого и сомнения насчет будущего, я опасаюсь, что эти грамматические формы повергнут всех присутствующих в уныние, но в конце концов упражнение выливается в такой причудливый текст: вчера я буду рыболовом; сегодня я был ребенком; через год мы свободны; сейчас ты будешь молодым; в прошлом году мы являемся президентом Миттераном; послезавтра мы были красивыми… Мы спрягаем, мечтаем и наполняем кафе своим возможным счастьем.

На обратном пути я спрашиваю у Колетт, заметила ли она интерес Мадлен к ложке.

— Этому наверняка есть простое объяснение, — отзывается Колетт. — Маме свойственно путать времена, она хорошо поладила бы с вьетнамцами, с которыми ты сегодня спрягала глагол «быть». Но, видишь ли, путаница в маминой голове всегда основана на цепочке логических выводов, которые, увы, нам недоступны.

По шоссе едут велосипедисты — маленькие, щуплые, с чрезвычайно мускулистыми икрами. Мы обгоняем их. Юпитер ворчит у меня на коленях.

— Ты не могла бы спросить у нее, почему ложка так ее интересует?

Колетт отвечает, что это ничего не даст — вопросы только встревожат Мадлен.

— Из-за ее болезни я утратила надежду узнать многое о самой себе. Tempon servire[41], — заключает латинистка.

Машина заезжает в арку двора. Пьер № 3 меряет шагами гравийную дорожку перед крыльцом замка. Едва я открываю дверь, Юпитер с громким лаем вылетает наружу.

Пьер протягивает мне письмо с шотландским штемпелем. Лицо журналиста перекошено от досады.

Уважаемый мистер Онфре!

Университет Манчестера сообщил мне о Вашем письме. Я не могу ответить на Ваши вопросы, потому что уже давно отошла от академической жизни, предпочтя предсказуемым парадигмам социологии напряженное ожидание орнитологии.

Буду благодарна, если Вы больше не станете мне писать, поскольку я живу на маленьком острове, населенном экзотическими птицами, и, если я буду отвлекаться, это губительно скажется на состоянии неподвижности, необходимой для наблюдения за ними.

С наилучшими пожеланиями,

доктор В. Лоу

Образ Веры Лоу, превратившейся в насест для птиц на пустынном острове, на несколько секунд завладевает моим разумом. Пьер с обиженным видом смотрит на огромные горшки с геранями за моей спиной.

— Что ты собираешься делать? — спрашиваю его.

— Сожгу рукопись, вернусь в Лион и займусь настоящей журналистикой, — отвечает он.

— В Лион? А когда?

Мой голос звучит пронзительно. Руки прикладывают упавший лепесток к живому цветку герани.

— Завтра с утра пораньше. Тут мне что-то совсем не пишется. Только и делаю, что в окно глазею.

— Так закрой ставни!

Он улыбается. Если бы мои грудные мышцы не были парализованы терриконом, сердце подскочило бы к горлу.

— Серен, э-э, я подумал… А ты не хочешь поехать со мной? Ты могла бы рисовать портреты людей, у которых я беру интервью.

— Портреты я плоховато рисую.

— Может, возьмешь на год академический отпуск? В Лионе две реки и два холма. Художникам там нравится.

Мысленно рисую наш портрет на городском мосту. На мне комбинезон художника, у Пьера на голове красный берет.