Прощальный вздох мавра - Рушди Ахмед Салман (читать онлайн полную книгу .TXT) 📗

Авраам смиренно стоял в нескольких шагах позади нее, сцепив перед собой пальцы рук, и постороннему взгляду мог показаться дежурным управляющим, каким он когда-то был.

– Надеюсь, новое местоположение благотворно скажется на твоей творческой деятельности, – сказал он с болезненной церемонностью. Аурора подбежала к нему и кинулась ему в объятия.

– На творческой деятельности, говоришь? – спросила она, глядя на него так, как не глядела уже годы. – Тогда пошли, мистер, в дом, и давай творить.

Часть вторая. МАЛАБАРСКИЕ ПРЯНОСТИ

9

Единожды в году моя мать Аурора Зогойби танцевала превыше богов. Единожды в году боги приходили на пляж Чаупатти плескаться в загаженном море; тысячи и тысячи толстобрюхих идолов из папье-маше, изображавших слоноголового бога Ганешу или Ганапати Баппу, двигались к воде верхом на крысах из того же материала – ведь индийские крысы, как мы знаем, переносят не только чуму, но и богов. Иные из этих кентавров бивня и хвоста были так малы, что могли поместиться на человеческих плечах или их можно было бы взять в охапку; другие – размером с небольшой дом – передвигались на деревянных платформах с огромными колесами, толкаемых множеством людей. Вдобавок в огромных количествах появлялись танцующие Ганеши, и вот с этими-то вихлявыми Ганапати, сладострастными и толстобрюхими, сражалась Аурора, противопоставляя свои безбожные вращения развеселому покачиванию бесконечно растиражированного бога. Единожды в году небо заволакивали облака всех мыслимых оттенков; розовые и фиолетовые, пурпурные и алые, шафранные и зеленые, эти порошковые облака, выпускаемые из бывших в употреблении инсектицидных пистолетов или вылетающие из связок лопающихся в воздухе воздушных шаров, осеняли копошащихся внизу богов «подобно aurora borealis или, точнее, aurora bombayalis [50]», как говорил художник Васко Миранда. И там же, в небесах, над толпами богов и людей, год за годом – сорок один год подряд, – не страшась крутизны под бастионами нашего дома на Малабар-хилле, дома, который из иронического озорства или своенравия мать назвала «Элефантой» [51], то есть обиталищем слонов, кружилась почти божественная фигура нашей собственной «Бомбейской зари», облаченная в ослепительные, переливающиеся всеми огнями радуги одежды, превосходящие яркостью даже праздничное небо с его висячими садами из крашеного порошка. Длинными прядями взметались ее белые волосы-возгласы (о пророчески преждевременная седина в моем роду!), живот ее – не жирно-трясучий, а стройно-летучий – был обнажен, босые ступни мелькали, на щиколотках звенели серебряные браслеты с бубенчиками, голова гордо поворачивалась из стороны в сторону, руки изъяснялись на непостижимом языке... Так исполняла великая художница свой танец вызова, танец презрения к извращенности рода человеческого, заставлявшей людей лезть в толпу, рискуя погибнуть в давке, «лишь бы только куклу в жижу макнуть», как моя мать язвила, закатывая глаза к небу и кривя рот в горькой улыбке.

– Людская извращенность сильней, чем людской героизм, – дин-дин-дон! – чем трусость, – топ-хлоп! – чем искусство, – возглашала в танце Аурора. – Ибо у всего этого есть пределы, границы, дальше которых мы не пойдем; но извращенность безгранична, и предел ей не положен. Что на сегодняшний день крайность, завтра уже будет в порядке вещей.

И словно в подтверждение ее слов о многоликой мощи извращенности танец Ауроры стал с годами главным событием праздника, который она презирала, стал частью того, против чего был направлен. Ликующие толпы ложно, но неисправимо видели в кружении и яркости ее безбожных юбок свою же веру; они считали, что Аурора тоже возносит хвалу богу. «Ганапати Баппа морья» [52], – пели они, приплясывая, под резкие звуки дешевых труб и огромных рогов-раковин, под оглушительную дробь, выбиваемую пришедшими в наркотический раж барабанщиками с белыми выкаченными глазами и пачками бумажных денег в зубах от благодарных верующих, и чем высокомернее легендарная женщина танцевала на недосягаемом парапете, чем сильней в ее собственных глазах возносилась над тем, что презирала, тем с большей жадностью толпа всасывала ее в себя и переваривала, видя в ней не мятежницу, а храмовую танцовщицу – не гонительницу богов, а их фанатичную поклонницу.

(Авраам Зогойби, как мы увидим, находил для храмовых танцовщиц иное применение).

Однажды в разгар семейной ссоры я со злостью припомнил ей многочисленные газетные сообщения о ее постепенном врастании в торжества. К тому времени праздник «Ганеша Чатуртхи» стал поводом для демонстраций силы со стороны индуистско-фундаменталистски настроенных молодых громил в головных повязках шафранного цвета, подстрекаемых крикливыми политиканами и демагогами из так называемой «Оси Мумбаи [53]» – такими, как Раман Филдинг по прозвищу Мандук (Лягушка).

– Раньше ты была бесплатным зрелищем для туристов, – насмехался я. – А теперь ты составная часть «программы облагораживания».

За этим благозвучным названием стояла деятельность мумбаистов, заключавшаяся, попросту говоря, в очистке городских улиц от неимущих; однако броня Ауроры Зогойби была слишком крепка для моих примитивных ударов.

– Думаешь, я поддамся похабному давлению? – презрительно кричала она. – Думаешь, меня очернит твой черный язык? Сыскались, видите ли, какие-то мумбисты-джумбисты тупоголовые! Я на кого, думаешь, иду войной? На самого Шиву Натараджу [54] и на его носатого пузатого пресвятого сына-кретина – сколько лет уже я гоню их со сцены вон! А ты мотай на ус, черномазый. Может, научишься когда-нибудь поднимать ветер, сеять бурю. Нагонять ураган.

Тут же, конечно, над нашими головами прокатился гром. Щедрый, обильный дождь хлынул с небес.

Сорок один год подряд танцевала она в день Ганапати – танцевала безрассудно, с риском для жизни, не удостаивая взглядом оскаленные внизу обросшие ракушками терпеливые черные каменные зубы. Когда она в первый раз вышла из «Элефанты» во всем убранстве и начала крутить пируэты на краю обрыва, сам Джавахарлал Неру просил ее образумиться. Это было вскоре после антианглийской забастовки военных моряков в бомбейском порту и объявленного в ее поддержку хартала – прекращения торговли по всему городу, акция была остановлена по совместному призыву Ганди и Валлабхая Пателя, и Аурора не упустила случая съязвить на этот счет:

– Что, пандитджи, ваш Конгресс так и будет, чуть запахнет порохом, идти на попятный? Уж я-то, будьте уверены, не потерплю компромиссов.

В ответ на новые просьбы Неру она поставила условие: она спустится, лишь если он от начала до конца прочитает наизусть «Моржа и Плотника» Кэрролла, что он, ко всеобщему ликованию, сделал. Помогая ей спуститься с опасного парапета, он сказал:

– С забастовкой все не так просто.

– С забастовкой все предельно ясно, – возразила она. – Скажите лучше, что вы думаете о стихотворении.

Мистер Неру густо покраснел и мучительно сглотнул.

– Это печальное стихотворение, – сказал он после короткой заминки, – потому что устрицы еще очень юные. Здесь, можно сказать, идет речь о пожирании детей.

– Мы все пожираем детей, – отрезала она. Это было за десять лет до моего рождения. – Не чужих, так своих.

Нас было у нее четверо. Ина, Минни, Майна, Мавр – волшебная трапеза из четырех блюд: сколь часто и сколь плотно она ни наворачивала, пища не иссякала.

Четыре десятилетия она наедалась досыта. В шестьдесят три года, танцуя свой сорок второй танец в день Ганапати, она упала. Тихие слюнявые волны облизали ее тело, и черные каменные челюсти взялись за работу. В то время, однако, хотя она оставалась мне матерью, я уже не был ей сыном.