А где же третий? (Третий полицейский) - О'Брайен Флэнн (библиотека книг txt) 📗

— Нет.

— Шарлемань О’Киффи?

— Нет.

— Сэр Джастин Спенз?

— Нет, нет.

— Кимберли?

— Нет.

— Джозеф Поу?

— Нет.

Сержант еще долго продолжал перечислять имена и фамилии, на каждую из которых я отвечал «нет». В конце концов он заявил:

— Неслыханное отречение и денонсация! — Сержант провел своим красным платком по лицу, собирая скопившуюся на нем влагу. — Поразительное дело — настоящий парад-демонстрация всяческого отрицания!

Сержант испробовал на мне еще пару десятков имен и на каждое получал мое неизменное «нет».

— Да, странно, — медленно проговорил он. — Вы отказались от всех известных мне имен белых людей, и теперь остаются лишь имена чернокожих и прочих кожих. А впрочем... вас случайно не Байроном величают?

— Нет, нет и еще раз нет.

— Какой блин у нас получается, совсем комом, — мрачно и печально сказал сержант. Он низко наклонил голову, сложился почти вдвое, наверное для того, чтобы дать возможность тем доподлинным мозгам, которые имелись у него в задней части головы, тоже принять участие в размышлении.

— О святые страдальцы господа сенаторы! — пробормотал Отвагсон.

Похоже, победа за нами!

Подожди, мы еще не дома, в тепле и уюте, ответил я.

И тем не менее думаю, мы можем немного расслабиться. Судя по всему, он никогда ничего не слышал о синьоре Бари, златогласом попугайчике-певуне из Милана.

Время для таких игривых замечаний выбрано неудачно, довольно резко оборвал я Джоан.

Ничего он никогда не слышал и о Лейфе Рыжебородом, хотя тот совершил множество достойных дел — открыл, например, Гренландию. Ну да пусть его.

— Какая, однако, загвоздка! — вскричал вдруг сержант, вскочил на ноги и нервно зашагал по комнате из угла в угол.

Прошагав так некоторое время, он объявил:

— Я полагаю, что данное дело может быть успешно приведено к завершению и оформлено должным образом.

Мне не понравилась появившаяся у него на лице улыбочка.

— Да, это верно, — начал свои пояснения сержант, — что, будучи безымянным, вы не можете совершить преступления и что правая рука закона, невзирая на степень вашей криминальности, не может вас и пальцем тронуть. Все, что вы делаете, — это ложь, и обман, и иллюзия, и все, что с вами происходит, — это на самом деле неправда, потому что с вами ничего происходить не может.

Я кивал головой в знак полного с ним согласия.

— По этой причине, — продолжал вести свои разъяснения дальше сержант, — мы можем взять и повесить вас, и оставить вас висеть до полного исчезновения в вас признаков жизни, а поскольку с вами так или иначе ничего происходить не может, то вы вроде как и не будете и повешены, а раз так, то не нужно делать никаких записей в книге регистрации смертных казней и смертей. Та смерть, которой вам придется умереть, вовсе даже и не смерть — сама по себе смерть, так или иначе, феномен, в лучшем случае, ничтожный, — а просто антисанитарное состояние, временно имеющее место на заднем дворе, некое несуществующее ничто, нейтрализованное, отмененное и признанное недействительным через асфиксию, лишение воздуха и перелом спинного хребта в шее. Вот если я скажу, что вас, так сказать, пристукнули на заднем дворе, и это не будет являться ложью, то точно также будет правдой сказать, что ничего вообще с вами и не произошло.

— Иначе говоря, если я вас правильно понял, вы хотите сказать, что раз у меня нет имени, то я не могу умереть, а раз так, вас нельзя привлечь к ответственности за причинение мне смерти, даже если вы и в самом деле меня убьете?

— Да, в целом вы представили дело правильно, — сказал сержант.

Я почувствовал такую глубокую печаль и потерянность, что на глаза навернулись слезы, а в горле стал комок непередаваемой, мучительной и трагической жалости к самому себе. И одновременно я ощутил со всей остротой каждую живую частицу своего существа, жаждущую жить. Жизнь, во всей ее реальности, билась, почти с болезненной напряженностью, в кончиках моих пальцев, я, как никогда ранее, остро воспринимал прекрасную реальность своего теплого лица и живую подвижность своих конечностей, преисполненных собственной жизни, и энергично бегущую по моим венам здоровую, красную кровь. Мысль о том, что придется со всем этим расстаться безо всякой на то веской причины, что эта маленькая вселенная должна рассыпаться и стать прахом, была столь тосклива и горька, вызывала столь траурную жалость к самому себе, что и думать о том, что о ней надо думать, было непереносимо тяжело.

Следующим важным событием, произошедшим тогда в комнате, было вхождение в нее полицейского МакПатрульскина. Грузно войдя, он почти строевым шагом направился к стулу, уселся на него, вытащил свой черный блокнот и принялся просматривать записи, сделанные им собственноручно, губы его при этом вытянулись вперед и стали похожи на затянутую веревкой горловину мешка.

— Ну что, снял показания? — спросил сержант.

— Снял, — скорее промычал, чем ответил МакПатрульскин.

— Хорошо, читай их вслух так, чтобы я слышал, читай до тех пор, пока я все не услышу и не сделаю умственные сравнения во сокровенной части моей, сокрытой от взоров внутренней головы.

МакПатрульскин зорко всмотрелся в свои записи [37].

— Десять целых, пять десятых, — объявил он

— Так, значит десять целых, пять десятых, — повторил сержант. — А каково было показание по лучу?

— Пять целых, три десятых.

— А по рычагу?

— Две целых, три десятых.

— Две целых, три десятых? Это высоко, — задумчиво проговорил сержант. Он вставил костяшки кулака к себе в рот между желтыми зубами, похожими на зубья пилы, и погрузился в тяжкий труд проведения сравнений в уме. Через несколько минут лик его прояснился, и он обратился к МакПатрульскину:

— Зарегистрировано ли падение?

— Легкое падение в пять тридцать.

— Пять тридцать? Это довольно поздно, если падение было небольшим... А ты засыпал уголь в отверстие?

— Засыпал, — сообщил МакПатрульскин.

— Сколько?

— Три с половиной килограмма.

— Правильно засыпал?

— Правильно, как положено.

— А почему только три с половиной, а не четыре?

— Три с половиной было вполне достаточно. Ведь, помнишь, показания по лучу на протяжении последних четырех дней постоянно падали. Я попробовал затвор, но он был закрыт плотно и совершенно не болтался.

— Я бы все-таки положил восемь, но если затвор прочно закрыт, тогда можно считать, что нет места для боязливого беспокойства.

— Абсолютно никакого, — подтвердил МакПатрульскин.

Сержант вычистил лицо от каких бы то ни было следов раздумий, поднялся со стула и похлопал своими пухлыми руками по нагрудным карманам.

— Ну что ж, — пробормотал он, наклоняясь, чтобы прицепить защепки на брюки у щиколоток. — Я отправляюсь туда, куда я отправляюсь, — сообщил сержант, обращаясь вроде бы и ко мне, и к МакПатрульскину, — а ты выйди со мной на пару минут наружу в экстерьер, — добавил он, на этот раз обращаясь непосредственно к МакПатрульскину, — и я тебе сообщу нечто, касающееся недавно имевших место событий в официальном порядке.

Они вышли из комнаты, оставив меня в грустном и безрадостном одиночестве. МакПатрульскин скоро вернулся, но в его отсутствие, хотя длилось оно весьма малое и совсем непродолжительное время, я чувствовал себя очень сиротливо. Войдя в комнату, МакПатрульскин тут же дал мне помятую сигарету, которая, когда я взял ее, еще сохраняла тепло его нагрудного кармана.

— Надо полагать, что вас все-таки того, вздернут, — учтиво сказал он.

Не будучи в состоянии промолвить и слово, я лишь закивал головой.

— Неподходящая пора года для этого, будет стоить бешеные деньги, — сочувственно сообщил мне МакПатрульскин. — Вы даже себе представить не можете, сколько сейчас дерут за доски.

— А что... просто дерево... с большими ветками, не подошло бы? — полюбопытствовал я, поддавшись пустой и ненужной прихоти проявить чувство юмора. Удивительно, что меня послушался мой язык.