Ты не виноват - Нивен Дженнифер (электронные книги без регистрации TXT) 📗

– В трейлерах на кукурузном поле этой книжки не было, и тут тоже, кажется, ее нет. – Он демонстрирует мне стопку детских книжек и парочку из них передает в руки. – Но хотя бы вот это я у них нашел.

Он устраивается на ковре, садясь по-турецки, наклоняя над книгами свою косматую голову, и в ту же секунду как будто исчезает из действительности и оказывается в совершенно другом мире.

– Я до сих пор сержусь, потому что из-за тебя заработала испытательный срок.

Я надеюсь на моментальный ответ, жду, что он вот сейчас произнесет что-то или игривое, или уж нечто хлесткое и даже дерзкое, но он даже не смотрит на меня. Он просто берет меня за руку, продолжая читать. В едва уловимых движениях его пальцев я как будто чувствую слова извинения, и от этого у меня перехватывает дух. Я невольно подаюсь чуть вперед и вбок – буквально на несколько сантиметров – и читаю через плечо вместе с ним. Его ладонь такая теплая, что мне не хочется отпускать ее.

Мы едим, используя только одну руку, и читаем книжки одну за другой, потом начинаем читать вслух из доктора Сьюза: «О эти места, что увидите вы!» Мы читаем по очереди – одну строфу Финч, одну я, потом снова Финч, и опять я:

Через какое-то время Финч начинает настоящее представление. Книга при этом ему уже не требуется, он декламирует все по памяти. Я сама перестаю читать, потому что мне куда интереснее наблюдать за ним. Я веселюсь от души, хотя иногда его голос, да и слова становятся достаточно серьезными.

Потом он начинает напевать слова, превращая их в настоящую песню:

Он тянет меня за руку, требуя, чтобы я встала со своего места:

Мы своеобразно представляем себе эту радостную жизнь, что выражается в диких прыжках. Мы перепрыгиваем через кресла-мешки, стулья и стопки книг. Последние строчки мы поем хором:

И дружно валимся на пол. Пламя свечи бешено пляшет над нами, а мы смеемся, как сумасшедшие, и никак не можем остановиться.

Единственный способ забраться на башню Пурина – это подняться по стальной лестнице, пристроенной к одной из ее сторон. На ней, кажется, несколько тысяч ступенек. Мы останавливаемся на вершине и хрипим от усталости – совсем как мистер Блэк. Сейчас мы находимся рядом с рождественской елкой, которая стоит тут круглый год. Здесь, на высоте, она, конечно, гораздо больше, чем видится нам снизу. За ней находится небольшая открытая площадка. Финч стелет одеяло, мы садимся и укутываемся в него.

– Смотри! – говорит он. Далеко внизу мерцают бесконечные крохотные белые огоньки и виднеются темнеющие группы деревьев. Звезды и наверху, и внизу. Трудно сказать, где кончается небо и начинается земля. Не хочется этого признавать, но красота тут неописуемая. Мне хочется произнести что-нибудь величественное или поэтичное, но все, на что я способна, оказывается лишь скромное:

– Как чудесно!

– «Чудесно» – чудесное слово, и употреблять его надо почаще. – Он подается вперед, чтобы поправить одеяло и прикрыть мою неизвестно каким образом высунувшуюся из-под него ногу. – Похоже, что все это принадлежит нам.

Поначалу мне кажется, что он продолжает развивать идею о словах, но вдруг я понимаю, что он имеет в виду весь город. И тогда я мысленно соглашаюсь с ним. Да-да, именно так. Теодор Финч всегда найдет нужное слово. Он-то знает, что и когда надо говорить. И знает это даже лучше меня. Мне становится обидно, я чувствую уколы зависти. На мгновение мне действительно становится завидно – такой у него мозг! Мой, например, в данный момент, кажется ничем не выдающимся, банальным.

– Проблема людей заключается в том, что они забывают об огромном значении деталей. Очень занятые своими делами, они попадают в место для ожидания, где только и делают, что ждут. Если бы перестали помнить о том, что существует башня Пурина, а с нее открывается вот такой вид, мы бы, наверное, стали чуть счастливее.

Я почему-то говорю ему:

– Мне нравится писать. Но есть и другие занятия, которые мне тоже очень нравятся. Может быть, правда, из всех у меня лучше всего получается именно писать? Наверное, все же сочинять я люблю больше всего остального. Когда пишу, я чувствую себя, что называется, в своей тарелке. А может случиться так, что с сочинительством у меня все вдруг закончилось? Может быть, предполагается, чтобы я занималась чем-то другим? Я сама не знаю.

– У всего в этом мире имеется свое запрограммированное окончание, так? Лампочка в сто ватт рассчитана на семьсот пятьдесят часов работы. Солнце погаснет примерно через пять миллиардов лет. У каждого есть свой срок хранения, если можно так выразиться. Большинство кошек доживает до пятнадцати лет и даже дольше. А большинство собак – до двенадцати. Среднестатистический американец запрограммирован на функционирование в течение двадцати восьми тысяч дней после рождения. А это, в свою очередь, означает, что существует определенный год, день и время, когда наша жизнь должна закончиться. Получилось так, что твоя сестра прожила всего восемнадцать лет. Но если бы человечество научилось избегать всех случаев, угрожающих жизни, всех болезней и катастроф, то каждый бы – и мужчина, и женщина – доживал бы до ста пятнадцати лет.

– Ты хочешь сказать, что в способности писать я достигла своего запрограммированного окончания?

– Я хочу сказать, что у тебя еще остается время подумать об этом и решить самой. – Он вручает мне нашу тетрадь, куда мы официально вносим все записи, и ручку. – А пока почему бы не написать об этом здесь, где больше никто этого не увидит? Напиши все, что хочешь, на листке, и прилепи его на стенку. Но, насколько я успел тебя узнать, ты можешь просто на все это наплевать.

Он смеется и убегает. Потом достает наши «жертвоприношения» – салфетки из книжного магазина, наполовину сгоревшую свечку, спички и закладку-макраме, сплетенную чьей-то неумелой рукой. Мы складываем все это богатство в пластиковый контейнер для завтраков, который он утащил из дома, и оставляем на видном месте для тех, кто поднимется сюда после нас. Потом он встает на самый край площадки, где от падения защищает низкая – по колено – металлическая ограда.

Он поднимает руки вверх и вперед, сжимает ладони в кулаки и кричит:

– Откройте свои гребаные глаза и посмотрите на меня! Я здесь, черт вас возьми! – Потом он кричит обо всем, что ненавидит, и о том, что бы ему хотелось изменить, пока голос его не становится хриплым. Затем кивает мне и бросает: – Твоя очередь.

Я присоединяюсь к нему, но только не подхожу так близко к краю, как он. Создается впечатление, будто ему все равно, сорвется он отсюда или нет. Я хватаю его за рубашку, как будто это спасло бы его от падения, но он этого не замечает. Я не смотрю вниз, мой взгляд направлен вперед и вверх. Я мысленно перебираю все то, что мне хочется выкрикнуть: «Ненавижу этот город! Ненавижу зиму! Почему ты умерла?!» Эта последняя фраза адресована Элеоноре. Ее прах захоронен в Калифорнии, но я иногда задумываюсь над тем, где же она сейчас на самом деле, если, конечно, такое место вообще существует. И еще мне хочется крикнуть: «Почему ты меня бросила?! Почему ты так со мной поступила?!»