Женщины у берега Рейна - Бёлль Генрих (лучшие бесплатные книги .TXT) 📗
Губка. Если требуется компетентная экспертиза, то учтите, что я – специалист, и серьезный.
Глава 9
Сцена пустеет. На переднем плане остаются: Катарина Рихтер (она стоит), рядом с ней Карл фон Крейль, слева от нее Тухелер. Оба сидят на траве, Лора подает им кофе. Катарина выгребает деньги из кармана передника, пересчитывает вас и прячет в большую сумку, которая висит у нее через плечо. Снимает передник, бросает на землю.
Карл фон Крейль (обращаясь к Лоре). Сколько у тебя?
Лора. Тридцать одна марка двадцать пфеннигов.
Катарина Рихтер. Пятьдесят семь гостей, а у меня чаевых двадцать четыре шестьдесят, у Лоры чуть больше – тридцать одна двадцать. Всего – пятьдесят пять восемьдесят, меньше чем по марке с гостя. Причем от Карла (кивает на него) я получила пятерку, а от него (кивает на Тухелера) две марки. Не стоит жаловаться, почти по марке с головы – не так уж мало, бывало и хуже. Впрочем, это мои последние чаевые, я осталась без работы, потому что дала по морде типу, которого они зовут Губкой. Официантке или подавальщице приходится выслушивать и терпеть всякое. Едва ли найдется кто-либо глупее пьянчуг, им внимают, их выслушивают и тут же забывают, что они болтали. Я всегда говорю себе: это все равно что спустить воду в унитазе – раз, и смыло. Но самое поразительное: чем умнее эти господа в трезвом состоянии, тем глупее, когда напиваются. Видимо, они слишком долго подавляют в себе сентиментальность, глушат эмоции, d как напьются, все начинает извергаться наружу. Потеря контроля над собой то и дело играет с ними злые шутки: ведь эти господа достаточно умны и знают свои комплексы, но, опьянев, они выставляют их напоказ и выбалтывают все проституткам. Я знавала некоторых из этих дам, они рассказывали, что хуже нет, когда клиенты болтают, все прочее тоже отвратительно, но треп хуже всего. Конечно, бывают и тихие любезные выпивохи, которые, молча переживают свои огорчения, таким закажешь такси, усадишь и отправишь домой.
По глупости я изучала и психологию, вот у него. (Указывает на Тухелера.) Такой умный, образованный литератор с психологическим уклоном, знает Пруста и Брехта, Маннов и Гофмансталя, читает лекции и доклады, занимается вопросами культуры, но его преследуют разочарования. Вот он и сидит понуро на траве, ему трудно смириться с тем, что здесь знают его имя, но никого не интересуют его откровения. Конечно, у него есть имя, и он гордится им, но ему все-таки очень хочется, чтобы его выслушали, познакомились с его взглядами на литературу. Я не раз пыталась ему вдолбить – но он никак не хочет этого уразуметь, – что здесь интересуются лишь политикой и сделками, а он приглашен для декорации, как епископ или генерал.
Мне искренне жаль его, но он неверно себя ведет: в таком обществе спрос на кусочки, а не на кусищи, у Тухелера же любой разговор превращается в доклад – он начинает издалека, делает долгий разбег и… прыгает через канаву шириной в полметра. Надо следить за ним, чтобы вовремя прервать, иначе он произнесет целую лекцию о Томасе Манне и добавит еще что-нибудь, что уже было где-то напечатано. Конечно, у него здесь своя роль, только он знает ее плохо, точно так же как епископ, который старается произнести свои проповеди о морали. Вот генерал – тот знает свою роль: улыбается, демонстрирует золотые погоны и по возможности красные канты. Епископ все еще полагает, что в его лице оказывают почтение всей церкви, на самом же деле их интересует только фиолетовый воротник его сутаны.
На этом убогом культурном ландшафте Тухелер, естественно, выглядит райской птичкой, а когда он притащит на буксире какую-нибудь поэтессу, его привечают еще больше. Мне нравится этот узкогрудый пастырский сынок, педагог он великолепный, но, увы, сейчас за стеклами его очков видна лишь печаль. Может быть, я защищу у него диссертацию о роли денег в произведениях Бальзака и Достоевского. В этой теме можно найти переходы к банковскому делу, а я, пожалуй, сумею втиснуть в нее и проблемы «третьего мира».
А сейчас смотрите: сидит, бедняга, на травке, один, покинутый даже поэтессой – она сбежала с каким-то бравым полковником, – сидит в помятом костюме, с мещанским галстуком, напрасно метал бисер перед свиньями. Ну как ему могло втемяшиться разочаровывать Грету Кундт в Сартре, хотя никто и никогда не пытался убеждать ее в его достоинствах. О Сартре ей известно лишь то, что у него были грязные ногти. Интересы ее очерчены куплей-продажей старых домов и собственными детьми. И вторая жена Блаукремера никогда не подвергалась опасности открыть метафизические параметры у Фолкнера или, того более, поддаться им, ведь эту даму интересуют только фарфор, попугаи и старинные вещи, но уж никак не Горький, в котором он пытался ее разочаровать.
Однако глаза ее вспыхнули, когда он мельком упомянул о московских антикварных магазинах, в которых, по слухам, еще попадается фарфор царских времен. И она немедленно спросила его, нельзя ли найти там соусницу из сервиза Екатерины Второй. Я уверена, что теперь какой-либо дипломат, а то и сам посол, в соответствии с положением Блаукремера, получит указание разыскать фарфор; возможно, поручение уже передается телеграммой. Когда же Тухелер пытается просветить Блаукремера насчет духовного характера современного балета, тот даже не скрывает своей скуки и размышляет в это время о поставках оружия в Гватемалу.
Наверное, банкир Кренгель был бы лучшим собеседником: его глаза сверкнули, когда Тухелер заговорил о Беккете. Вообще, банкиры у нас самые чувствительные люди, милейший Кренгель сразу предложил мне работу в одном из своих банков, когда Блаукремер выгнал меня, заявив, что не преминет оповестить всех о том, какой у меня невыносимый характер. Мой опыт общения с банкирами без всяких оговорок положительный. Напиваются они редко, а если уж им случается напиться, то ведут себя спокойно; люди они тактичные и вежливые, в своем кругу говорят о делах меньше, чем политики, зато часами – об искусстве. Они вообще наиболее образованные люди, и я считаю, слышишь, Карл (обращается к нему), что тебе следует принять предложение Кренгеля – хотя бы потому, что нам нужны деньги.
А получилось все оттого, что я влепила пощечину типу, которого они зовут Губкой, да так, что он выронил сигарету; тлеющий пепел упал на шнуровку лаковой туфли, лак расплавился и завонял, бокал с шампанским разбился, очки с носа съехали, словом, вид у Губки был довольно глупый. Когда кто-нибудь лезет ко мне за вырез, я бью наотмашь, будь это хоть премьер-министр; тут я не знаю жалости, ибо принадлежу одному ему (указывает на Карла), моему любимому, – ему и моему сыну. Ну, а если бы мне пришлось стать выездной, я бы разослала этим господам визитные карточки с указанием часов работы и припиской: «Болтать воспрещается».
И тогда (наклоняется к Карлу, гладит его по голове) Карл тоже не выдержал и двинул Губку – да так, что с него очки упали и разбились. Какое-то время он словно ослеп – передвигался на ощупь; сейчас же послали за оптиком, потому что запасных очков Губка с собой не взял, а без них он не видит бюста второй жены Блаукремера.
Теперь нас прогнали со двора, никто из нас им больше не нужен – за исклю-чением разве что его. (Показывает на Тухелера.) Интересно, позволит ли он себя использовать и впредь, ведь ему-то следовало бы знать, что тщеславие – побочный продукт глупости. Чтобы доказать это, он проштудировал всю мировую литературу, выявил всех великих и мудрых, которые пали жертвой своего тщеславия. Лучше бы ему произнести речь о Беккете перед банкирами: они бы его слушали – их интерес неподдельный. Сейчас мы отвезем лектора домой и облегчим ему похмелье чашечкой кофе.
Прежде мне бывало интересно смотреть, когда летней ночью гости разъезжались, лишь несколько человек сидели на газоне до утра; среди них знаменитости, которых часто видишь по телевизору… тут, вблизи, они как-то съеживались, мельчали. Особенно мне запомнилось, как Хальберкамм и Гробш спьяну похвалялись друг перед другом своим пролетарским происхождением. Мамаша Хальберкамма была вдовой – владелицей карусели, она ездила с ней по деревням. Сынок ее крутил рукоятку и был кассиром. Вечером мать подзатыльниками вытряхивала у него из карманов пятипфенниговые монеты, которые он пытался утаить. Рукоятка, касса, осенние дожди в верхнефранконских деревнях и как они покупали у официантов опивки, слитые из кружек, графинов и бутылок, или выпрашивали объедки на кухнях трактиров… А Гробш всякий раз вспоминал густо населенный беднотой дом-«казарму» в Вуппертале, где он рос, калеку отца, и они спорили о том, кому хуже – сельским пролетариям или городским.
