Вечер в Византии - Шоу Ирвин (бесплатные серии книг .txt) 📗
При упоминании студии Тейчмен крепко стиснул свои вставные зубы. Его уже более года тому назад отстранили от руководства ею, но он все еще говорил о студии как о своей вотчине. Двадцать пять лет он безнаказанно тиранствовал там, и примириться с мыслью, что это уже не его вотчина, было нелегко. Лысая голова придавала ему весьма внушительный вид, она чем-то напоминала пушечное ядро. Лицо мясистое, грубое – то ли римский император, то ли шкипер торговой шхуны; – с глубокими морщинами на дубленой коже, как у человека, который круглый год проводит с солдатами в походах или с матросами на палубе судна. Голос у него был под стать внешности – грубый и властный. В счастливую пору расцвета его студия выпускала фильмы изящные, грустно-комические – еще одна неожиданность в этом удивительном городе. В парике же он выглядел совсем иначе – ласковым, беззлобным, и голос его, как бы приспособившись к его новому облику, стал тихим и грустным.
Тейчмен огляделся вокруг и, тронув Крейга за рукав, сказал: – Ой, Джесс, не нравится мне здесь. Будто стая стервятников на скелетах гигантов. Во что превратился нынче кинематограф, Джесс! Громадные старые скелеты с уцелевшими кусочками мяса и эти хищники, рвущие остатки. Что они снимают в погоне за Всемогущим Долларом? Варьете с голыми девками. Порнографию и кровопролитие. Ехали бы в Данию и смотрели бы все это там. И театр не лучше. Мерзость. Что такое сегодня Бродвей? Сводники, проститутки, торговцы наркотиками, фигляры. Я понимаю, почему ты от всего этого сбежал.
– Ты, как обычно, преувеличиваешь, Дэвид, – сказал Крейг. Он работал на студии Тейчмена в пятидесятые годы и еще тогда заметил в нем склонность к риторике, проявлявшуюся обычно, когда он хотел переспорить какого-нибудь умного оппонента. – И теперь делают неплохие картины, а на Бродвее и вне Бродвея есть немало способных молодых драматургов.
– Назови хотя бы одну. Одну хорошую картину.
– Почему одну, я две назову. И даже три, – весело сказал Крейг. – Причем их авторы здесь, в этом зале. Возьмем Стейнхардта, Томаса и вон того новенького, который разговаривает сейчас с Томасом, – Хеннесси.
– Стейнхардт не в счет, – возразил Тейчмен. – Он из старой гвардии. Скала, оставшаяся стоять после ухода ледника. Что касается этих двоих… – Тейчмен презрительно фыркнул. – Пустоцветы. Гении на час. Да, конечно, время от времени кто-то добивается успеха. Бывает. Они и сами не всегда могут понять, как это выходит: просыпаются и видят, что им счастье привалило. Я не об этом говорю, дружище, а о настоящем профессионализме. Чаплин, Форд, Стивене, Уайлер, Капра, Хоукс, Уайлдер, ты, если угодно. Хотя ты, пожалуй, стоишь особняком, выпадаешь из ряда. Надеюсь, ты не в претензии.
– Не в претензии, – сказал Крейг. – Обо мне говорят кое-что и похуже.
– О нас о всех говорят. Живые мишени. Ну ладно, я наснимал много дряни. Готов это признать. Четыреста-пятьсот фильмов в год. Шедевры пачками не родятся, спору нет. Но пусть дрянь, пусть массовое производство – свою службу это все равно сослужило. Теперь к услугам крупных воротил – налаженный механизм; актеры, рабочие ателье. Декораторы, публика. Сыграло наше кино свою роль и в другим отношении: оно завоевало для Америки мир. Ты смотришь на меня как на помешанного, но это не так. Что бы ни говорили о нас разные модные критики-интеллектуалы, но и им было приятно сознавать, что нас любит все человечество, что мы его возлюбленные, его герои. Ты думаешь, мне из-за того стыдно, что я был причастен к этому делу? Ничего подобного. Я скажу тебе, из-за чего мне стыдно. Мне стыдно, что мы все это потеряли. И, если хочешь, я скажу тебе, когда именно это случилось. Даже если не хочешь – скажу. – Он ткнул Крейга пальцем в плечо. – В тот самый день, когда мы подчинились этим тупицам в Конгрессе, когда сказали: «Слушаюсь, сэр, мистер Конгрессмен, мистер ФБР-мен, я сделаю все, что угодно; вам не нравятся политические взгляды этого писателя, или поведение этой актрисы, или темы десятка моих будущих фильмов? Слушаюсь, сэр, ну разумеется, сэр, мы всех уволим, все отменим. Вы только мизинцем пошевелите, и я перережу горло своему собственному другу». До этого мы были счастливы, красавцы двадцатого века, мы острили, и весь мир смеялся нашим остротам, мы любили так, что весь мир завидовал нашему умению любить, мы закатывали пиры, на которых все хотели присутствовать. А после этого превратились в жалкую кучку хныкающих евреев и мечтали лишь о том, чтобы во время очередного погрома убили не нас, а соседа. Публика увлеклась телевидением – и правильно сделала. Телевизионщики по крайней мере не скрывают, что хотят продать тебе какой-нибудь товар.
– Дэвид, – сказал Крейг, – у тебя покраснело лицо.
– Еще бы. Успокой меня, Джесс, успокой. Мой доктор тебе спасибо скажет. Я жалею, что пришел сюда. Впрочем, нет. Я рад случаю поговорить с тобой. Я еще не конченый человек, каким бы конченым ни казался. У меня план один созревает – большое дело, – Тейчмен заговорщицки подмигнул. – Мне нужны талантливые люди. Старой формации. И дисциплины. Капитаны, а не капралы. Такие, как ты, например. Конни сказала, что у тебя есть какая-то идейка. Советовала поговорить с тобой. Или это болтовня?
– Не совсем, – ответил Крейг. – Есть кое-что.
– Да уж пора бы. Позвони мне утром. Потолкуем. Тут не в деньгах дело. Дэвид Тейчмек не из тех, кто делает второсортные фильмы. А теперь извини, Джесс, мне надо уходить. Трудно стало дышать, когда волнуюсь. Меня и доктор постоянно просит не волноваться. Не забудь, что я сказал. Утром. Я остановился в «Карлтоне». – Он пригладил свою роскошную седеющую шевелюру и зашагал прочь подчеркнуто твердой походкой.
Крейг посмотрел вслед одеревенелой, негнущейся фигуре, проталкивавшейся к выходу, и покачал головой. Приверженец дела, которое проиграно, историк эпохи распада. И все же он решил утром позвонить ему.
Крейг заметил, что мужчина, разговаривавший с Натали Сорель, встал и, взяв ее бокал, начал пробираться сквозь толпу к бару. Крейг решил воспользоваться этим и шагнул было в сторону Натали, но как раз в это время дверь из патио открылась и вошла Гейл Маккиннон вместе с каким-то низеньким, болезненного вида мужчиной, лицо которого показалось Крейгу знакомым. Лет за тридцать, редеющие спутанные волосы, под глазами нездоровые желтоватые мешки. Он был в смокинге, Гейл Маккиннон – в дешевом коротком, выше колен, ситцевом платье. Но на ней оно не выглядело дешевым. Она улыбнулась Крейгу, и уклониться от встречи с ней было уже нельзя. По необъяснимой причине ему не хотелось, чтобы она видела его беседующим с Натали Сорель. Они не виделись с тех пор, как расстались после ленча у Мэрфи, но это и не удивительно, поскольку он не вылезал из своего номера – лечился от простуды.
– Добрый вечер, мистер Крейг, – сказала Гейл Маккиннон. – Опять мы встретились!
– Да.
– Позвольте вам представить… – начала было она, повернувшись к своему спутнику.
– Мы уже знакомы, – объявил мужчина неприязненным тоном. – Давно. По Голливуду.
– Боюсь, что память изменяет мне, – сказал Крейг.
– Моя фамилия Рейнолдс.
– Ах да. – Крейг вспомнил фамилию, но не мог сказать, действительно ли он когда-нибудь встречался с этим человеком. Рейнолдс писал рецензии на кинофильмы для одной лос-анджелесской газеты. – Ну конечно. – Он протянул руку.
Рейнолдс с видимой неохотой протянул ему свою.
– Пошли, Гейл, – сказал Рейнолдс. – Мне выпить хочется.
– Иди выпей, Джо, – сказала Гейл Маккиннон. – А я пока поговорю с мистером Крейгом.
Рейнолдс проворчал что-то и стал пробираться к бару.
– Что с ним? – спросил Крейг, озадаченный неприкрытой враждебностью Рейнолдса.
– Так, выпил лишнего.
– Эпитафия всем нам, – сказал Крейг и сделал глоток шампанского. – Чем он занимается так далеко от Лос-Анджелеса?
– Он уже два года представляет в Европе одно телеграфное агентство, – сказала девушка. – И очень мне помогает. – Крейгу показалось, что она как бы защищает Рейнолдса. Неужели у них роман? Он такой невзрачный, угрюмый. Но кто знает, в Канне от девушки всего можно ожидать. Теперь Крейг вспомнил, почему лицо этого человека показалось ему знакомым: это он подсел тогда на террасе отеля «Карлтон» к столику Гейл Маккиннон.
