Попутчики - Горенштейн Фридрих Наумович (книги онлайн без регистрации txt) 📗
Но хотя бы так, хотя бы так изобразить каторжный период шефа НКВД и чрезвычайки «Юзика» и написать о нём по-хасидски, по-шагаловски, смело, фантастично и весело, без слюнявого славословия или пенистой ненависти. Просто по сочным влажным лугам родной болотистой Польши ходит беленькой козочкой железный Феликс и гремит вместо колокольчика кандалами.
— Как Юзик может быть таким жестоким? — спрашивала Роза Люксембург, называя Феликса его подпольной кличкой. Вскоре ей это объяснили с другого конца начинающие немецкие нацисты: разбили прикладом затылок и бросили в берлинский канал. Может быть когда-нибудь я, Забродский, увижу этот канал. Кто знает? Но теперь передо мной луга. Луга, по которым козочкой прогуливался Феликс Дзержинский, уже мелькали за рассветным окном. Уже проехали Червоное, Любар, Чуднов, последние станции прибердичевья. Уже углубились в западынство. Это уже была другая земля, другая страна, другие словозвучия. Мелькали: Клевань, Корец, Жидичин (каково название). Здесь уже жило онемеченное славянство, которое вело торговлю более с Данцингом, чем с Киевом, издавна сплавляя свой товар по Западному Бугу в дубках и на плотах. Это уже была Волынь, край, когда-то густо покрытый сосновыми и лиственными лесами, но погубивший эти леса во имя хлебной торговли с Европой, где уж несколько веков назад начали расти цены на хлеб и славянский хлеб стал ходким товаром. Губили также леса цены на «попель» — поташ. Сделки с Европой на поставки «попеля» окончательно обезлесили местность и превратили лесные массивы в поташ. Последние, однако, века везли поташ уж не на запад, а на восток, и одним из центров по переработке древесины служила Попельня, мимо которой мы с Чубинцом проследовали и которая расположена на полпути между Фастовом и Казатиным.
Как бы ни были сильны в прошлом связи Западной Украины с Европой, с завоеванием Волыни Россией и под её покровительством произошло объединение разрозненных частей Украины. Но подобное объединение Украины Россиею, точнее в желудке у России, могло произойти только потому, что христианство было разъединено на разные идеологические течения. Трагедия этого разъединения может быть более всего видна на национальной судьбе Украины и Польши. Двадцать шестого апреля 1686 года Польша, испытывая давление Турции, заключила с Россией мир, признав за ней навечно Смоленск, Киев, Новгород-Северский и всю левобережную Украину. Государственная трагедия Польши была в её католичестве, а Украины в её православии. Будь иначе, принадлежи они к одной ветви христианской религии, может быть, слились бы в прочное славянское государство, преградив России, с её азиатской кровью, дорогу в Европу.
И вот за окном местность, которая дольше всего сопротивлялась объединению с Россией из-за близости униатства к католичеству. Православие, которое служило идеологическим тараном русскому империализму, здесь, в этой местности, дело своё не выполнило — и по сей день на насильно спаянном теле видны шрамы. И народ говорит иначе, с польским шипением, и национальная одежда ближе к польско-венгерско-румынской, и национальная кухня отличается, а сало чаще едят по-польски с луком-цыбулькой, или по-венгерски, с перцем, а не с чесноком. И поля иные, на песках и суглинках растёт рожь, овёс, гречиха, а пшеница с трудом уживается на тощих почвах. По берегам медленно текущих рек влажные болотистые травы и, что меня более всего занимает, это таинственные заросли вереска, совсем как будто не соответствующие этой местности, вереска, из которого в старой Шотландии делали пиво. Такое впечатление, будто сама местность своей непохожестью сопротивлялась объединению с Азией.
Нет, что ни говорить, и эта местность хороша, если с ней сжиться и её полюбить. Как-то я пожил здесь недели две один, без жены, и на какое-то время полюбил Волынь. С моей женой никакую местность полюбить невозможно, потому что, чтоб полюбить нечто, надо быть вне бытовых мелочей, которые всюду одинаковы и всё размазывают в общее, как младенец ладошкой краски по листу. Всё обращается в абстракцию, а абстракцию любить невозможно, художественную ли, политическую ли. Вот почему так заинтересовало меня творческое сотрудничество с Олесем Чубинцом, жизнь которого в бытовые мелочи никак не укладывается, а даже наоборот, всякую бытовую мелочь обращает в эпос, в эпос комический, а иногда трагический. По жанру я сравнил бы эту жизнь с карикатурой, но не с той карикатурой, которые марают в наших газетах и журнальчиках. Карикатура, от итальянского слова — caricare, которое означает нагружать. Нагружать изображение, а я бы сказал, также чувства и страсти. Причём нагружать отдельные черты, чтоб таким путём их преувеличить и выпукло показать характерное. Но я не согласен, что только лишь для осмеяния. Кто рисует карикатуры лишь для осмеяния, а такое злобное осмеяние весьма распространено ныне в сатирическом обличительстве, тот очень скоро, при сегодняшней злободневности, завтра начинает веселить лишь старые башмаки, выброшенные в мусорник. Вот смотрю я на спящего Чубинца, человека без детства, без юности, без зрелых лет, возможно без спокойной старости. Да, все эти обстоятельства действительно сделали его похожим на карикатуру. Однако на карикатуру Гойи, Леонардо да Винчи, Гольбейна с его «Пляской смерти». Разве не карикатурой выглядит сейчас это измятое спящее лицо старого, хромого, нервного Чубинца, особенно если сделать под этим изображением надпись из колыбельной украинской песни: «Мисяц гарнесынькый проминь тыхэсынько кынув на нас. Спы мий малэсынькый поздний бо час». Подобными надписями, контрастирующими с изображением, часто любил сопровождать свои карикатуры Гойя. Но поскольку родная мать, обременённая заботами, никогда так не пела в детстве своему неудачному хроменькому дитяти, а прабабушка Текля, единственный человек, любивший хроменького, была уж слишком стара для подобных песен, то может это поёт Чубинцу розовый мраморный ангел с бердичевского православного кладбища? Поёт ему вечную колыбельную песню, под которую так крепко и сладко спится.
Лишь на каком-то переезде, когда поезд затормозил и вагон сильно тряхнуло, Чубинец ударился головой о скамью и проснулся. Он сел, потирая глаза, и очевидно не сразу сообразил, где находится. Однако тут же меня узнал, всё вспомнил и спросил:
— Какую станцию проехали?
— Бердичев, — ответил я, хоть от Бердичева мы уже удалились далеко и проехали множество станций.
— А, — равнодушно зевнул Чубинец, — я там бывал. Кулинария там хорошая.
Вот и всё, что этот человек знал и думал о Бердичеве. Надо сказать, не так уж это плохо для украинца. Ведь украинец, не говоря уже об украинском поляке или украинском сибиряке, если услышит о Бердичеве, то обязательно заговорит, поблескивая глазами, а в иные моменты злобно. Не всякий, конечно, но множество. Чубинец же сказал о Бердичеве, как о рядовой, обычной станции. И это, повторяю, хорошо для украинца. Но Бердичев всё-таки не рядовая станция, и я вдруг почему-то начал рассказывать Олесю о Бердичеве и агитировать его переехать туда на жительство. Может, у меня мелькнула задняя мысль, что тогда появится дом, куда я смогу приезжать. Мысль, конечно, идеалистическая, но всё-таки я Олеся агитировал стать украинским бердичевляниным. Рассказал я ему также и о бердичевском православном кладбище, где пока ещё не воспрещают хоронить, однако ходят слухи, что собираются запретить и устроить новое православное кладбище за городом, в тех местах, где в сорок первом году велись массовые расстрелы евреев. Вот еще, почему снесли еврейский памятник.
— Да, — сказал Чубинец, — отдохнуть хочется. Вот поспал я недолго, и легче голова на шее держится. Если подумать, то единственное теперь моё желание — отдохнуть. Дома не отдохнёшь, потому что день и ночь гул и скрежет соседнего элеватора, а поедешь с театром на гастроли — и ещё хуже. Недавно, например, гастролировали мы здесь же неподалёку, в Закарпатьи. Жизнь провинциального нашего актёра ещё ждёт своего описания. Не моего, конечно, мне теперь писать ни здоровье, ни нервы не позволяют. Некоторые, правда, пишут для укрепления своего здоровья и нервов, а также собственного бюджета. Ну, бюджет укрепить не плохо бы, а вот как нервы и здоровье через писание укрепить — этого не понимаю. То слово, которое я от себя отрываю и бумаге отдаю, всё время назад ко мне просится, без меня мучается и страдает, как существо мне дорогое, мной любимое и меня любящее, однако мной же вон выброшенное в мир наш холодный и безжалостный. Живи без меня, мяукай жалобно, скули жалобно под дверьми посторонних равнодушных читателей, авось они тебя подберут и отогреют. А слово сказанное, не написанное, погуляет, поиграет на воле и опять ко мне же на ночлег возвращается.
