Толчок восемь баллов - Кунин Владимир Владимирович (читаем бесплатно книги полностью .txt) 📗
— Ничего нового…
— Он собирается делать какие-то шаги?
Ответить Лида не успевает. В дверях ванной появляется Настя в одних крохотных трусиках:
— Вы скоро? Я на горшок хочу.
— Что ты шляешься без тапочек, да еще и сиськами размахиваешь? — рявкает Нина Елизаровна. — Сейчас же надень лифчик!
— Лифчики уже давно никто не носит, — нахально заявляет Настя. — Конечно, кому грудь позволяет.
— А по заднице не хочешь? — обижается Нина Елизаровна.
— Нет. Я на горшок хочу.
Бабушка напряженно прислушивается к перебранке, глядя в проем двери. Затем ее взгляд скользит по стене со старыми фотографиями. И останавливается на одной, где совсем еще юная Бабушка (ну копия нынешней Насти!..) вместе с тощим семнадцатилетним Дедушкой и его Другом сидят под роскошными нарисованными пальмами.
В глазах Бабушки начинают меркнуть цвета ее сиюсекундного восприятия мира, и уже в черно-белом изображении, сначала неясно, а потом все четче и четче Бабушка видит…
…Дедушку, себя и их Друга за столом на крохотной клубной сцене. Бабушка размахивает руками, что-то решительно кричит в небольшой залъчик, набитый шумной комсомолией тридцатых годов. Дедушка и его Друг восхищенно переглядываются за ее спиной — вот какая у них подруга! Бабушка видит их краем глаза и от этого безмерно счастлива!..
Видение исчезает, мир снова становится цветным. Неопрятная парализованная старуха медленно поднимает единственную живую правую трясущуюся руку, берет веревку от корабельной рынды и…
Бом-м-м!!! Колокольный звон заполняет квартиру.
Голая Лида выскакивает из-под душа, накидывает на себя халатик, щелкает Настю по голове и с криком: «Господи! Судно! Какой стервозный ребенок вырос!» — мчится в комнату Бабушки.
Но вот Бабушка накормлена и причесана, все позавтракали, постели убраны.
За кухонным столом, друг против друга, каждая со своим зеркальцем, сидят Нина Елизаровна и Настя. Наводят утренний макияж.
— Положи сейчас же мою кисточку, — строго говорит Нина Елизаровна Насте. — И не лезь пальцами в крем, лахудра! Ты свое дурацкое ПТУ сначала закончи, а потом рожу разрисовывай!
— Мамуля, я прохожу производственную практику во взрослом коллективе и обязана быть на уровне. А во-вторых, у нас не ПТУ, а Школа торгового ученичества.
— Огромная разница — Кембридж и Сорбонна! — Нина Елизаровна встает, вынимает из кухонного шкафчика деньги: — Так! Маленькое объявление! На носу день рождения Бабушки, и я резко сокращаю расходы. Лидочка! Тебе двух рублей на сегодня хватит?
— Да! Да! — кричит из комнаты Лида. — Я еще, может быть, завтра получу отпускные и кое-что оставлю вам. Господи! Ну где же моя голубая косыночка?!
— Настя, тебе — рубль. Себе я беру… Вермишель… Масло… Хлеб… Картошка… Короче, на всякий случай я беру пять рублей, — говорит Нина Елизаровна, и жалкие остатки семейных денег снова исчезают в кухонном шкафчике.
С улицы раздается автомобильный сигнал. Настя прыгает к окну:
— Лидуня, твой приехал!…
— Настя… — укоризненно шипит Нина Елизаровна.
— О Боже!.. — стонет Лида. — Ну где?.. Где моя голубая косыночка?! Настя, ты не видела, где моя косыночка?
Настя невозмутимо снимает с шеи голубую косынку:
— На, на, нужна она мне. Тьфу!..
Лида возмущенно охает, хватает косынку и мчится к дверям.
Через окно Настя видит, как Лида выскакивает на улицу, как целует ее Андрей Павлович, и задумчиво говорит:
— Странно. Кандидат… В таком прикиде… А тачка — полное говно.
— Настя! — возмущенно кричит Нина Елизаровна.
Неподвижно лежит в своей комнате Бабушка. Все видит, все слышит.
Андрей Павлович старше Лиды лет на десять. Машиной он управляет легко, свободно, как истинный москвич водитель, раз и навсегда решивший для себя, что «автомобиль не роскошь, а средство».
На ходу Андрей Павлович целует Лиду в щеку, вытаскивает из бардачка связку квартирных ключей и весело потряхивает ими перед лицом Лиды.
— Новая хата? — спрашивает Лида.
— Ну зачем так цинично? Я бы назвал это «смена явки». Пароль тот же. Рыжов уехал в Ленинград и оставил нам это. Так что после работы я в твоем распоряжении до двадцати трех часов.
— А к двадцати трем вернется Рыжов?
— Нет. Он уехал на неделю. Это я должен к двадцати трем…
— А! Вон оно что…
Тут Андрей Павлович огорчается и прячет ключи.
— Ну, Лидка… Это уже ниже пояса… Ты же знаешь…
Лида наклоняется к его правой руке, лежащей на руле, целует ее и жалобно, раскаянно бормочет:
— Прости меня, Андрюшенька… Прости меня, дуру тоскливую. Просто после двадцати трех я каждый раз становлюсь такой одинокой…
— Ладно, ладно тебе. — Андрей Павлович растроганно гладит Лиду по лицу, притормаживает машину и останавливается у тротуара.
Лида обреченно вздыхает, открывает дверцу и покорно выходит.
Автомобиль Андрея Павловича трогается с места, проезжает сто метров до перекрестка и сворачивает за угол. Лида пешком шагает в том же направлении…
…Зато когда через десять минут Лида входит в свой многолюдный отдел, Андрей Павлович с обаятельной непосредственностью приветствует ее первым:
— Доброе утро, Лидочка! Здравствуйте! — И машет ей рукой.
— Доброе утро, Андрей Павлович, — отвечает Лида и проходит к своему рабочему столу. — Здравствуйте, девочки.
И все тоже радостно здороваются с Лидой. Все действительно рады видеть ее, Андрея Павловича, друг друга и ощущать себя замечательным дружным коллективом, объединенным не только общим делом, но и общей, очень личной тайной…
Сквозь открытую дверь Бабушка видит опустевшую большую комнату, старые настенные часы с безжизненным маятником, потом — фотографии над своей кроватью.
На одной — прифранченная компания у дверей Замоскворецкого загса. В центре девятнадцатилетняя Бабушка с розочкой в волосах и военный морячок Дедушка. Тут же Друг в форме курсанта какого-то училища. Все уставились в объектив.
И в остатках Бабушкиного мозга всплывают черно-белые воспоминания…
…На свадьбе кричат «горько!». Они встают, целуются. А когда Бабушка садится между Дедушкой и Другом, Друг опускает руку под стол и под прикрытием свисающей скатерти гладит Бабушку по фильдеперсовому колену и выше, до края чулка, пристегнутого широкой кружевной резинкой. Бабушка делает вид, что ничего не происходит, обнимает Дедушку за шею и счастливо хохочет…
Бом-м-м!.. Тугой медный гул плывет по пустой квартире.
Бабушка отпускает веревку колокола. Сухонькая ручонка в изнеможении падает на одеяло, глаза впиваются в проем распахнутой двери.
Секунда… вторая… третья… И некому прибежать на Бабушкин жалкий набатный призыв. Глаза ее прикрываются, и по щеке, к уху, ползет слеза…
Нина Елизаровна ведет посетителей по небольшим зальчикам своего музея. С указкой в руке, в элегантном костюме, на высоких каблуках, она выглядит чрезвычайно привлекательно. Мужчины-экскурсанты разглядывают ее с гораздо большим интересом, чем фотографии каких-то документов и ученические копии с изначально плохих полотен. И это справедливо. Как сказал поэт: «…ненавижу всяческую мертвечину, обожаю всяческую жизнь!»
Посетители музея почти все приезжие или проезжающие через Москву, что легко угадывается по апельсинам в сетках, по вареным колбасам в сумках, по коробкам с чешской обувью.
Это же обстоятельство характеризует и музей Нины Елизаровны как третьесортный — попробуй-ка сунься с апельсинами в «Третьяковку»!..
Позади группы экскурсантов бредет невзрачный человек с доброй и смущенной физиономией. Зовут его Евгений Анатольевич. Ему лет пятьдесят с хвостиком.
И Нина Елизаровна, не умолкая ни на секунду, изредка сочувственно поглядывает в его сторону. Один раз она даже улыбнулась ему…
