Сиамский ангел - Трускиновская Далия Мейеровна (книги серия книги читать бесплатно полностью txt) 📗
Старший усмехался сдержанно — он был способен привести сумасшедшую старуху к повиновению.
Марек знал за ним такое свойство — старший умел говорить настолько внушительно, что его даже родители вдруг начинали опасаться. Они не понимали, что там на самом деле под его спокойствием и внушительностью.
Старший никогда не срывался, но как бы намекал — худо будет, если сорвусь. Этого искусства тяжелого намека Марек до сих пор не мог постичь. Он начинал волноваться и не умел скрыть волнения, сперва шалили руки, потом — голос, истончался до безобразия, а потом уж выкрикивалось нечто несообразное, такое, что стыдно вспомнить, и потому оно запихивалось в самые гнилые закоулки подсознания.
— «Укрощение строптивой»! — воскликнул Марек и вдруг вспомнил — библиотека.
Когда его выперли из института — два года назад, и до чего же быстро эти два года пролетели, — он так и не рассчитался с факультетской библиотекой. Книги стояли у дивана четырьмя высокими стопками. Следовало разобраться, что свое, что институтское, и наконец-то избавиться от программной литературы. Шекспир там точно был, именно комедии… или оставить Шекспира?.. А вот что нужно отдать непременно — так это Данте, «Божественную комедию», том толщиной с Мареково бедро. И с картинками. Надо же так себя накрутить, чтобы отгрохать эту кучу терций. Должно быть, все прочие проблемы у этого Данте Алигьери были решены, а что в таких случаях говорила бабушка-еврейка? Когда коту делать нечего, он яйца лижет, вот как она говорила. Впрочем, у бабушки-полячки тоже было что-то соответствующее…
Конечно, ничего страшного, если Данте будет оставлен возле мусорки для развлечения бомжей. Библиотека прислала Мареку четыре открытки с напоминаниями и, видно, похоронила его вместе с Данте. И прочие жуткие книги тоже — там им самое место.
Какой идиот в наше время поступает на факультет славистики?!
Если бы кто сказал Мареку, что он вечером, готовясь к переезду, скорчится над «Божественной комедией» и очнется в три часа ночи, он бы не то что не поверил… Он мог с головой, плечами и грудной клеткой уйти в книгу, но в нормальную книгу! Это за ним водилось.
Считать ли «Божественную комедию» нормальной книгой?
Раньше он бы не мог ответить на этот вопрос — когда читаешь что-то по программе за два дня до зачета, не до диагнозов.
А в три часа ночи он опознал в книге то самое безумие…
*
…обрывки всех наречий, ропот дикий,
Слова, в которых боль, и гнев, и страх,
Плесканье рук, и жалобы, и всклики
Сливались в гул без времени, в веках,
Кружащийся во мгле неозаренной,
Как бурным вихрем возмущенный прах.
Но я, с главою, ужасом стесненной,
Вдруг чью-то тень неясную узрел,
Сходящую тропою потаенной.
(За сим идет старинная гравюра —
Сплетеньем тел передавая стон,
Бугрится обнаженная натура;
Вергилий с указующим перстом,
В прилично складками лежащей тоге,
Отменно видный в черноте ночной;
А также виден гравий на дороге
И Данте с капюшоном за спиной;
Его лицо, иссохшее от бденья,
И обувь для неблизкого пути;
Пергамент, на который наблюденья
Он непременно хочет занести.
Дыша подземным жаром без усилий,
(Смрад не дается резчикам гравюр),
Ведет по девяти кругам Вергилий,
Устраивая в каждом перекур.
Они вдвоем стоят или садятся,
Иль Данте пред Вергилием поник;
Учитель поучает; тени мчатся;
Клокочет Ад; трепещет ученик.
Застыли эти двое перед вами,
Два истукана в адской суете,
С вопросом, изрекаемым руками,
С ответом на пронзительном персте.)
— Скажи, кто сей, каков его удел? —
Спросить я у вожатого о тени,
Идущей вниз уверенно, посмел.
И мне в ответ: — Достойно удивлений,
Что лишь сейчас, пройдя немалый путь
И одолев опасные ступени,
О нем ты вспомнил.
Можно лишь вздохнуть
О тех, чья память бережет дурное
И возмущеньем лишь пылает грудь.
Ты здесь желал увидеть то земное,
Что вызывало ненависть твою,
Не скорбь над их посмертною судьбою.
А между тем в отверженном краю
Имел одно божественное право:
Когда бы злость ты отпустил свою,
Когда бы ты покорно, не лукаво
И искренне к Всевышнему воззвал,
Смирив огонь язвительного нрава,
Когда бы о прощенье умолял
Хотя б одной душе в пределах Ада,
И вывести отсюда пожелал —
Как знать, какой была б твоя награда.
Ничья тебя не тронула беда,
И сам же ты — делам своим преграда.
И молвил, растерявшись, я тогда:
— Но как же мог осуществить я это?
— Здесь нужно, чтоб душа была тверда,
Здесь страх не должен подавать совета, —
Так отвечал вожатый. Между тем
Исчезла тень, но блик случайный света
Плыл в глубине, то вдруг пропав совсем,
То вдруг воскреснув; в бездну погружался,
Но в бездне страшной виден был он всем.
Сказал учитель: — Знать ты домогался,
Кто путник тот, бредущий меж камней.
Но ты ведь им, безумным, восхищался;
Ты брал его в пример любви своей;
Признать его ты должен был мгновенно
По взору и повадке; то — Орфей.
Он, Эвридике верен неизменно,
Пытается из Ада увести
Погибшую, и чувство незабвенно.
Позволено ему ее найти!
И он, найдя, уводит за собою,
И вновь ее теряет на пути.
Могу ли я сравнить его с тобою?
Могу — равны вы силой звонких слов,
Но не равны вы избранной судьбою!
Скажи — ты тоже в страшный путь готов,
Не к небесам, а вниз, тоской томимый,
Спускаться по уступам вновь и вновь?
Так в грозный Ад на поиски любимой
Тебя вела ль когда-нибудь любовь?
*
Проблема переезда решилась в пять минут.
Видно, чего-то они в баре, за протеиновыми коктейлями, недоговорили. Марек вовсе не предполагал, что старший приедет рано утром на машине, набитой его барахлом, чтобы сразу переправить Марека к себе и успеть на работу.
Они быстро опростали обе спортивные сумки старшего и кое-как покидали туда Мареково имущество.
Он и опомниться не успел, как увидел за ветровым стеклом вывеску «Марокко». И тут же она улетела влево.
Раньше Мареку и в голову не приходило, что брат живет недалеко от ночного клуба. Раньше ему незачем было помнить про этот ночной клуб.
Оставив младшенького разгребаться и в одиночестве праздновать новоселье, старшенький умчался на работу. В качестве подарка успел вручить свою мобилку — так что Марек с особым удовольствием собирался в контору, оставив в квартире неописуемый бардак, зато с мобилочкой в кармане!
Ему самому эта материальная радость казалась пошлой, но никуда от нее деться он не мог, маленький аппаратик его действительно радовал и вдохновлял. С другой стороны, Марек теперь был как все. Оставалось только заправить рубаху в штаны.
Вот этого он как раз и не любил. У него тогда делалась какая-то чересчур ладная фигурка, маленькая и ладненькая. «Талечка» — так говорила бабка-еврейка, промышлявшая шитьем, когда измеряла заказчиц сантиметровой лентой. Вот тут у нас талечка, так где же будем делать талечку?
Марек обнаружил полупустые книжные полки и расставил там свое имущество. Обнаружил также братнюю гитару и задумался — то ли инструмент брату надоел, то ли оказался попросту забыт в спешке.
Брат знал те самые три аккорда, самый что ни на есть минимум, которые освоил лет в пятнадцать, и больше ему не требовалось. Брат имел несколько песен — для компании, новых не учил. Исполнял их все реже и реже — по крайней мере, Марек не видел и не слышал его поющим по меньшей мере два года. Стал вспоминать — а когда же это было? Обнаружил себя отрешенно сидящим посреди полного развала, плюнул — прибраться можно и вечером! — и ушел.
На подступах к конторе он увидел знакомую лысину, обрамленную седым пухом. Это с утра пораньше вышел на прогулку Зильберман. Опрятно одетый — у жены, тоже пенсионерки, не было иной заботы, кроме как наглаживать ему брюки и сорочки. Вальяжный и благополучный, как всякий, кого покормили вкусным и полезным завтраком, а потом отправили спокойно попастись до обеда. Видать, и этот жил поблизости. Что значит в кои-то веки прийти в контору пораньше! Столько всякого узнаешь…
