Семерка (ЛП) - Щерек Земовит (читать хорошую книгу полностью txt) 📗
— Те же самые, — задал ты ему встречный вопрос, — которые в свое время ездили на черных волгах?
— Шоб ты знал, — покачал тот головой. — Те же самые.
— Но точно те же самые?
— Насчет точно, так наверняка нет, — сообщил тот, — потому что направления меняют. Ветер дует то с одной, то с другой стороны. Но суть та же самая.
— А не должны ли они ездить, скажем, на черных майбахах? — спросил ты. — Ведь инсигния, чего там говорить, — не такое уж и эксклюзивное авто.
— А они перепозиционировали бренд, — сказал дружбан. — Когда-то опель ассоциировался с автомобилем для низшего среднего класса, но сейчас сменили линию, внешний вид и имеют теперь новый тарджет. Ты видел ту рекламу опеля инсигнии с тренером Боруссии?
— Нет.
— Короче, там стюардесса в самолете, как раз между салонами бизнес-класса и бюджетным, находит ключики. Поднимает, глядит, на ключиках эмблема Опеля. Ну, такая молния в кружочке. Кстати, а ты знаешь, что это означает? Ну, эмблема Опеля?
— Нет, — ответил ты. — Кружочек — это, наверняка, буква «О», от слова «Опель», ну а молния — просто молния.
— Это означает «блицкриг», — рассказывал тот. — «Молния» по-немецки, это Blitz. А блицкриг в Польше был выигран как раз, благодаря тому, что у немцев было много грузовиков марки Опель блиц, и на которых они могли быстро перемещаться. И потому-то как раз и блицкриг. После войны они эмблему не поменяли и продолжают с ней ездить. Все продолжают, что ездят на опелях. И поляки тоже. С символом блицкрига на капоте[216].
Какое-то время ты перемалывал в собственных мозгах полученные от мужика сведения. Но медленно, ежесекундно застревая.
— Ну а причем тут та реклама со стюардессой? И с тренером «Боруссия Дортмунд»?
— А… Короче, нашла она эти ключики, глядит — от опеля, поэтому автоматически поворачивается в сторону эконом-класса и спрашивает: чьи. А тут из бизнес-класса выходит тренер «Боруссии» и говорит: «Это мои». А она на это, мол, странно, не ожидала, чтобы какой-то из пассажиров бизнес-класса владел опелем, на а он — что много чего изменилось и так далее. Новый бренд, мол, новый тарджет.
— Выходит, что теперь дьявол, — резюмировал ты, — может ездить на опеле инсигния.
— Именно, — подтвердил дружбан. — Именно так.
И ровно в этот момент что-то бахнуло, подскочило так, что у тебя сложилось впечатление, будто позвоночник снизу вонзается тебе в мозги; ты полетел лицом вперед, потом назад, что-то очень больно ударило тебя по ребрам, потом придавило, ты увидал, как черный, мокрый родимый асфальт кружит у тебя перед глазами, услышал еще, как водила вопит «курва мать!» — после чего все проваливается в черноту.
* * *
Просыпаешься и, прежде всего, видишь все в красных тонах.
И, что самое странное, у тебя ничего не болит — один только долбаный багрянец.
Протираешь глаза, красная краска постепенно уходит. Только не так, как будто бы стиралась. Скорее уже так, словно трескалась, лопалась и спадала.
Ты поднимаешься на ноги.
Оказывается, ты сидел под литым бетонным забором.
Чувствуешь запах стеарина.
Поворачиваешься — за тобой кладбище. Горят лампадки. Зарево.
С кладбища слышишь приглушенные голоса. Что-то плачущее.
Перед тобой — лес. Стена плотного леса. По лесу, как тебе кажется, что-то ходит.
Ты замираешь на месте, прислушиваешься — это «что-то» тоже замирает и прислушивается. Потом слышишь, это-то «что-то» движется. Не как человек.
И при этом как бы глухо, время от времени, ворчит.
Ты совсем встаешь, прижимая омертвевшую от страха спину к кладбищенской стене. Глядишь на лес, пялишься в темноту, в безнадежной надежде, что высмотришь в этой тьме еще более темную темноту.
И ты перемещаешься в бок, прижимая спину к бетону. Бетон отлит в деревенско-польское барокко девяностых и более поздних годов.
В конце концов, после нескольких лет такого перемещения, твои пальцы встречают металл. Когда-то он просто ржавел, но его покрыли краской. Калитка.
Ты разворачиваешься, хватаешься за ручку. Нажимаешь. Открыто.
Ты входишь на кладбище.
Плиты на могилах терразитовые[217], идут до самого горизонта. Над могилами зарево оранжевого света.
Ты стараешься не глядеть на плиты, так как боишься, что на них будет твое имя, как бывает в фильмах ужасов. Но нет. Обычные польские фамилии и имена. Иногда — не польские. Иногда звучат по-немецки, по-русски, по-русински, по-чешски. Но чаще всего — по-польски.
Что самое интересное, у ангелов открываются глаза. Словно у кукол. Выглядит жутковато, но, следует признать, эффектно.
Через какое-то время до тебя доходит, что ни на одной могиле нет креста. Странно, — думаешь ты, — ангелы есть, а вот крестов — нет.
«А может, — думаешь ты, — это совсем даже и не ангелы?».
На кладбище спадает туман. В этом свете — оранжевый. Но, возможно, просто оранжевый.
Ты идешь по аллейке, выложенной польбруком. Красным польбруком.
Плачущие голоса слышатся все громче.
Выходишь на самую вершину возвышенности. Теперь видишь все громадное кладбище. Видишь его вокруг себя. Ни конца, ни края. Во всяком случае, так тебе кажется.
Над не имеющим концов кладбищем висит оранжевое зарево.
То тут, то там крутятся какие-то фигуры.
Ты идешь прямо, желая добраться до другого конца. И надеешься на то, что это не будет лес.
Фамилии и имена на могилах делаются какими-то странными. Все это слова, которых ты никогда не слышал. Вроде как и славянские, только черт его знает…
Да и имена тоже.
А помимо того, странное дело с этими фамилиями. Сразу же после прочтения они лопаются у тебя в голове, словно мыльные шарики. Ты их пытаешься вспомнить, только никак. Это как во сне пробовать читать книгу. Слова никак не укладываются в осмысленное целое.
Но ты упрямо продолжаешь идти дальше.
«Ведь когда-то и где-то, — думаешь ты, — это кладбище должно кончиться».
Гробницы делаются все более старыми. Крестов на них все так же нет, зато, время от времени, на них видна фигурка, похожая на фавна.
Вот это кажется тебе совсем смешным.
«Только пентаграмм не хватает, — думаешь. — И бледной девочки с распущенными черными волосами и в белой сорочке».
А тут — на тебе! — на польбруковой дорожке, что ведет теперь вниз, появляется девонька. Точно такая, которую ты только что себе представил.
И идет она прямиком на тебя.
— Мил'с'дарь, — как-то странно чирикает она и подает тебе беленький конверт, — я должна вам передать.
Удивленный, ты берешь у нее конверт, она же оборачивается и бежит назад вниз. Быстро бежит, словно призрак, которым, наверняка, и является.
На конверте сургучная печать с польским орлом, правда, двухголовым. Корона висит над обеими.
«А клёво начинается», — думаешь ты.
Открываешь конверт. Внутри коротенькая записочка, распечатанная, кстати, на лазерном принтере.
Дорогой приятель!
Приветствую на Лысогорье. Не могу Вас дождаться.
На перевале Борша Вас будет ожидать автомобиль, который привезет Вас ко мне. Надеюсь, что путешествие из Кракова было у Вас замечательным, и что Вам понравится моя малая родина.
С дружеским приветом,
Баяй,
Князь.
«И где, мать его за ногу, может находиться перевал Борша?» — ломаешь ты себе голову.
И чего от тебя хочет Баяй.
Князь.
Мимо тебя проходят люди. Что-то в них маловато реального. Маловато человеческого. Похоже, как если бы они не до конца были телесными, как будто сами себя проецировали на этом плотном тумане.
А их лица, что самое странное, кажутся тебе удивительно знакомыми.
Каждый из них чего-то мычит себе под нос. Ты понятия не имеешь, что это за мелодия, хотя что-то она тебе даже напоминает. Но слов различить ты не в состоянии.
Из-за могил становятся видимыми кладбищенские ворота. Они выполнены из кованого металла и похожи на кладбищенские ворота из мрачных комиксов. И вообще, все делается каким-то комиксовым, потому что за воротами оранжевый туман густеет, и лишь видны, то тут, то там, выгнутые ветки.
