Иголка любви - Садур Нина (книги онлайн полностью бесплатно .TXT) 📗
После того как набегается собака по последнему льду этого года, наступит май и в мае вечер, когда не началась гроза. Хотя казалось, что вот-вот. Зря кто-нибудь переживал, как я там, перед грозой. Переживал даром.
С детства всегда боялась резких физкультурных движений. Казалось, что если так специально, пусть даже ловко, пусть даже купаясь от этого в славе, вертеть своим телом, то можно нечаянно разлететься, исчезнуть из мира совсем. Любила часами цепенеть над травинкой, утешаясь ее неподвижным стоянием в лете. Не любила ни сильных движений, ни мыслей взрывных. Любила только одно — смотреть без мыслей, без чувств на пустую красоту ластика, стеклышка, перышка.
А тут целый гигант «Олимпийский». Вошли где-то сбоку, сдали шубы, поднялись на второй этаж (как это — целый бассейн над головами у нас? Вода выше земли лежит, прямо в воздухе?), показали пропуска бабке в белом халате, свернули куда-то, еще раз поднялись по лестнице, и там уже — какие-то смутные банные запахи (сразу подумалось, что бассейн — это баня из далекого детства, где почему-то полутемно и безнадежно сонно). Мы шли как два эха, и тут стало ясно, что мы тут одни. Все еще слишком рано. На последнем контроле еще одна бабка в белом халате еще раз проверила наши карточки и махнула куда-то, мол, проходите. Там был гигантский зал, весь заставленный рядами высоких шкафов.
— Люся, почему эти ящики с дырочками?
— Это шкафчики для вещей. С кодовым замком.
— Но для чего дырочки? Оттуда, из шкафов этих? И почему серый цемент кругом, и стены необъятной высоты, и окна где-то там, под потолком, их почти что не видно?
— Слушай, спроси архитектора. Здесь самое противное место, давай раздевайся.
— Догола, что ли?
— Догола.
— Люсь, Люсь, а ты слышишь эхо наших голосов? И та, последняя баба, ее даже не видно отсюда.
— Здесь такое предписание. Здесь раздеваешься, идешь в душ, моешься, надеваешь купальник и — в бассейн.
Медля и медля, снимала с себя одежду, а когда сняла всю, сложила в сумку, а сумку закрыла на молнию, стало окончательно ясно, что живые не должны находиться голыми в таких помещениях: среди цементных пространств с синеющими божницами окон под потолком, в бесцветном, белесом свете люминесцентных ламп.
Люся же покрутила замки на дверцах наших шкафов, сложила наши сумки, понажимала на цифры, и дверцы, щелкнув, захлопнулись. Удивила ненужность этой суеты. Будто бы вот — была возможность одеться и убежать отсюда, а теперь уже все — щелкнуло.
— Ты не засыпай, не засыпай, идем! — сказала Люся.
— Да нет же! — и я ей показала. Пальцем просто ткнула в ту сторону.
В той стороне, из-за дальних шкафов, уже по пояс, высунулась наклонная старуха. Она не то чтобы висела и качалась просто так, она наверняка что-то тянула за собой. Но удивило не это: как она полубурлацки, по пояс вытягивается из-за дальних шкафов, в ужасной натуге раскачиваясь, а полная тишина, ведь ясно же, что за ней, там, где не видно нам, должен стоять грохот, плеск, свист рвущих воздух тысяч крыльев взлетающей стаи птиц. Это, пожалуй, было самое страшное: только после того, как показалась тугая, далеко бьющая струя воды, а за нею конец шланга, — после этого звук образовался. (Грохот, плеск, свист рвущей воздух взлетающей стаи.) Старуха едва удерживала бьющийся шланг, стиснутая им вода была белая от напора, она была ледяная. Старуха была в белом халате, а сама была маленькая, конца же бьющемуся шлангу не было видно. Старуха скалилась от натуги, она глядела только вниз и ненавистный живой шланг тоже тыкала мордой вниз. Старуха нас не замечала, она скалилась на ледяную струю воды, не понимая ее ярости, и пыталась ткнуть ее белопенной мордой вниз, и у нее получалось, но потом вырывалось и описывало сверкающий круг в пустом бледном воздухе. Но старуха оседлывала вновь и, оскалясь, тащилась, надрываясь, полубурлацки тащилась неуклонно к нам.
— Мамочки мои, она же пьяная! — поняла Люся. — Вдребезги! В такую рань!
В то же мгновение слепой шланг обнаружил нас, дернулся в нашу сторону, и мы ничего не успели, открыв рот для крика, мы смотрели, как летит на нас сбоку, сияя какой-то великолепной (это нас-то, ничтожных?!) ликующей победой, доблестью стальной, летит-гремит ледяная тугая струя разрубить нас поперек, ровно по пояснице…
…Мы обошли шкафы с другой стороны и увидели двустворчатую, белого, молочного стекла дверь, за ней тоже шумела вода. Но уже не продольно. Вертикально. Она лилась сверху.
Там был просто душ. Во всех кабинках он лился свободно, пусто. Никого, конечно, не было. Я сразу же вошла в ближайшую кабинку, под горячую, понятную воду. И когда она ударила в меня, было уже поздно догадаться: теперь сверху вниз, вертикальное.
Нас перечеркнули водой.
Поздно. Я нарочно фыркала, наслаждалась с французским, быстро тающим мылом (даже смекнула, взбодрясь, — это местечко, где можно как-то прикорнуть, переждать, попробовать оттянуть. Но все-таки она лилась сверху, а поперек живота, как от удара, краснела полоса). Приказано было выходить.
Купальник не надевался на мокрое тело, скатывался трубкой, скручивался в какие-то узлы, но все-таки был натянут (и уже не голая! э, неизвестно) — снова пошли какими-то коридорами, шлепая босыми ногами и не смея разговаривать от тишины. И вдруг вошли в какую-то сквозную, всю сверкающую, зимнюю (где-то зима?), всю стеклянную, в изморози галерею (кто ее перебросил? Откуда — куда? Где она висит?). Дыханье наше стало клубиться, а ступни онемели от промерзлого пола, тут мелькнула надежда: разбить это стекло и вылететь наружу, где мир, люди, где все-таки всё по-другому.
И вдруг!
Я так задумалась о попытке бегства, что не заметила, а заметив, ахнула: прямо у самых ног, безо всякого перехода, без спуска, без ступеньки, бордюрчика, у голых пальцев ног лепечет, плещет и сияет вся!
Сияла она вся насквозь, плескалась у ног, синяя и золотая. Огромный пустой зал весь был наполнен ею, только узкая дорожка по краям, и золотой свет шел снизу, с кафельного пола бассейна, и белые струи кислорода яростно кипели.
— Ну как?! — крикнула Люся, голос ее неожиданно прогремел, многажды повторившись надо всем этим пустынным свечением, и тут я заметила: мы не одни! на другом берегу за столиком сидел человек в красной повязке дежурного. Господи, мы здесь не одни. Господи!! да ведь это бассейн, чудный, ранний час, еще нет посетителей, весь наш!
— Весь наш! — крикнула Люся, и я не успела удержать ее, не успела предупредить, потому что она рухнула в воду, и я не решилась отстать, я шлепнулась следом за ней. Вода оказалась странноватой температуры, температуры кожи, и сразу неодолимо захотелось спать, или плыть, или парить.
Я не успела сказать, что вода эта ненастоящая. Вода неживая. Я плыла за подругой.
На окраинах России. На самых-самых дальних, узких окраинах, где уже вот-вот и не Россия, где она возьмет и перельется в другие, чужие земли. На терпеливых, узких окраинах России, опоясав всю ее, замкнув в неразрывное кольцо, всегда стоит ранняя весна. Там только что стаял последний снег, и черная, блестящая земля еще не очнулась, и по ней, терпеливый, всегда идет монашек.
Нежно, но непреклонно заведи руки ему за спину. Исцелуй его всего, невзирая на мольбы его и слезы. Только крест на груди его не задень нечаянно. Разорвет.
На окраинах России всегда стоит пустой светлый день, сам собою истомленный. Всегда идет разобиженный монашек по черной весенней земле, чешет заплаканные глаза, щурясь от сильного света. А вверху, в непостижимой высоте, всегда парит ястреб. Или сокол. Отсюда не различить.
Понимаю я целебность бассейна: целый день сплю, укутавшись спозаранку в тепловатую синюю воду. Даже удивляюсь, когда знакомые позвонят, позовут что-нибудь поделать. Что можно поделать?
Пролепетала про перышко.
Отец только кивнул еле заметно. Он привез ей его. Одно непонятно, как она додумалась до такого? По всем просторам, до самого райцентра нигде ни намека на такое. Винзавод и рабочий поселок. А у них — домотдых. Но она выпросила себе в суженые де… необычного, не как у сестер-лентяек. Ну откуда, откуда она узнала про такое? Никто в их деревне… да и в райцентре, да и даже в домотдыха!.. да никто нигде про такое не знал, не мог ее научить.
