Жизнь во время войны - Шепард Люциус (бесплатные версии книг .txt) 📗
Стены здесь были голубые, но облупленные, их покрывал десятилетний слой граффити, комнату освещала свеча, и почти всю ее занимали два матраса; на одном лежал Эрмето Гусман – древний седой старик с красной, как ржавое железо, кожей, костлявое тело почти не выступало из-под укрывавшей его простыни. Пахло фекалиями, и, пока Минголла сидел на матрасе, листая пачку любовных романов, Альвина почти час отмывала старика. Она не удосужилась их познакомить, старик, казалось, вообще не заметил Минголлу – но, когда Альвина подняла отцу голову, чтобы напоить минеральной водой из бутылки, тот уставился на него темными, однако все еще тронутыми огнем глазами, живыми и мужественными. Глаза словно пили Минголлу с той же жадностью, с какой старик заглатывал воду. Под этим взглядом Минголла чувствовал себя молодым и неопытным, старик что-то прошептал, и он решил, что это про него.
– Что он говорит? – спросил Минголла у Альвины.
– Говорит, что вода вкусная... как в старые времена.
– Когда мы застрелили ублюдка Аренаса. – Эрмето потянулся, чтобы сесть, но упал на спину. – Помнишь, Альвина?
Она успокоила его, сказала, что ему лучше молчать.
– Не любит, когда я вспоминаю старое, – проговорил Эрмето.
– О чем там вспоминать? – грубо сказала Альвина.
– О борьбе, – не унимался Эрмето. – Мы ведь боролись...
– Боролись! – Альвина сплюнула. – Дохли, а не боролись.
Минголле стало жаль старика.
– Не знаю, – начал он. – Вы...
– Нет, она права. Ничего мы не добились. – К концу фразы Эрмето повысил голос, и она прозвучала скорее вопросом, чем утверждением, словно старик не верил сам себе. – Думали, воюем с людьми, поубивали столько, что решили, победа за нами. Но мы не воевали с людьми. Мы воевали с волнами... да, два гиганта за тысячу миль гнали на нас волны. У нас не было ни единого шанса.
– Выбора у нас не было тоже. – Открыв жестяную коробку, Альвина достала оттуда хлеб и сыр. – Нас убивали.
Старик произнес несколько слов так тихо, что даже Альвина ничего не расслышала и попросила повторить.
– Мой брат, – он перекрестился, – да поможет ему Бог.
Она погладила Эрмето по голове. Старик попросил еще воды и жадно проглотил.
– Но ты же помнишь, как все было, Альвина? Тогда, в Чучуматанесе?
– Помню, – устало ответила она.
– Нас тогда заперли на высоком перевале, – объяснил он Минголле. – Воды совсем нет, да и еды, считай, тоже. Река внизу, но не добраться. В небе только вертолеты и гудели. Пить хотелось так сильно, что мы ели цветы кустарниковых пальм, у всех потом были судороги. Однажды нашли звериный водопой – маленький пруд с пеной. В конце концов вертолеты улетели, и мы доковыляли до реки. Странный был день... гром с туманом. Все как скелеты, но когда попадали под солнечные лучи, светились, как ангелы, – почти прозрачные. Ангелы бросались в реку.
– Ну, просто красота, – пренебрежительно бросила Альвина.
– Красота и есть, – сказал старик.
Она кормила отца хлебными и сырными крошками. Минголла обрадовался передышке – выносить стариковские описания было слишком трудно. Привалившись к стене, он вслушивался в звуки баррио, думал о борьбе, об Армии Гопоты, потом, чтобы прогнать эти мысли, открыл пакет со снежком и втянул в себя приличную дозу. Отсыпал пакетик поменьше для Леона, лег и закрыл глаза. Сквозь веки пламя свечей представлялось красными размазанными пятнами, и этот кровавый свет наводил все на те же мысли об Эрмето и Альвине. Минголла понимал, что стоит ему расслабиться, как он тут же начнет им сочувствовать, и в этом сочувствии будет столько же надуманного непонимания, сколько в прежнем безразличии. Он знал понаслышке, что такое голод в горах. По сравнению с ним все перенесенные Минголлой тяготы казались мелкими неприятностями, и одно это заставляло думать о расплате.
Альвина задула свечу и легла рядом. Минголла отодвинулся, не желая ее касаться, как будто боялся, что она запачкает его своими принципами и тогда придется встать на весьма рискованный путь. От Альвины пахло землей, мускусом, и вместе с наркотиком эти ароматы будили желание. Она почувствовала:
– Хочешь еще, придется платить.
Минголла долго подбирал слова, наконец сказал:
– Я могу вас отсюда вытащить.
– Чепуха.
– Правда могу. – Он оперся на локоть и всмотрелся сквозь темноту ей в лицо. – Я...
– Правительство держит у себя сестру и племянников. Если мы сбежим, их убьют.
– Их можно найти. Или...
– Хватит, – оборвала она.
Они лежали молча, крики и гомон Баррио словно добавляли темноте тяжести и выдавливали черный воздух из Минголлиных легких.
– Не понимаю, – сказала Альвина.
– Чего?
– Тебя... Почти не знаю, и ты не слишком мне нравишься, но почему-то я тебе верю.
– Жалко, что я тебе не нравлюсь.
– Не бери в голову, – сказала она. – Мне мало кто нравится.
В ее словах, подумал Минголла, осознанное неприятие жизни – он представлял, какая она была в те времена, когда политика делалась высоко в холмах и все казалось возможным: обычная хорошенькая индианка, наделенная необычным рвением и страстью. Ему хотелось как-то ей помочь, сделать что-то хорошее, и тут он вспомнил о стопке любовных романов.
– Тебе нравится секс? – спросил он. – Я хочу сказать, не... работа, а с кем-то, кто тебе небезразличен.
– Иди к черту, – ответила она.
– Я серьезно.
– Я тоже.
– Хочешь, сделаю так, что тебе понравится.
Она рассмеялась.
– Это я уже слышала.
– Нет, правда. Представь, я могу так тебя загипнотизировать, что ты почувствуешь страсть. Хочешь?
В матрасе зашуршала солома – Альвина повернулась на бок и поймала Минголлин взгляд.
– Десять лемпиров, – сказала она, – и я тебе хоть петухом прокукарекаю.
– Я о другом.
Протянув руку, она погладила его член.
– Ерунда, – сказала она горько. – Десять лемпиров. Про всех девчонок позабудешь.
Он обиженно оттолкнул ее руку.
– Не хочешь? – удивилась Альвина. – Ну ладно, тогда в другой раз, когда будет настроение.
Ему очень хотелось сделать то, что обещал, даже против ее воли, но что-то не пускало – Минголла не мог избавиться от уверенности, что эта женщина его выше.
– Не понимаю, – сказала через некоторое время Альвина. – Теперь я вообще ничего не понимаю.
Утро в Баррио отличалось от ночи только тем, что изредка поднимались секции крыш, внутрь лились струи серого света и заключенные, рискуя получить увечья, собирались под открытым небом, чтобы хоть мельком взглянуть на свободу; в остальном между черными столбами и кострами царил все тот же дымный оранжевый сумрак. Леон и Минголла сидели в темной нише центральной части Баррио – там, растянувшись во всю ширину тюрьмы, сохранилась целая улица глинобитных домов, и в одном из них, с белыми стенами, черными ставнями и разведенным неподалеку костром в смоляной бочке, жил Ополонио де Седегуи.
– Видишь четыре мужика у входа? – Леон сунул кончик ножа в пакет со снежком. – Они там всегда. Телохранители. Думай сам, как от них избавиться. Отвлечь, может. – Он вдохнул порошок прямо с лезвия. Черные глаза расширились, щеки втянулись. – Chingaste! Классная штука!
Четверо парней, выстроившиеся в ряд у дома де Седегуи, были молоды, накачаны и, судя по заторможенности, находились под психическим контролем. Вопиющая небрежность со стороны де Седегуи: вполне возможно, именно телохранители и вывели на него американских агентов.
– Если у тебя есть еще, то я знаю ребят, которые будут только рады, – сказал Леон.
– Потом поговорим. – Минголла тоже вдохнул целое лезвие снежка и посмотрел по сторонам. Он все больше привыкал к шуму, вони и с удивлением отмечал, что, похоже, ему здесь нравится. Он хмыкнул, и Леон спросил, что его так рассмешило. – Ничего, – сказал Минголла.
Леон тоже засмеялся, словно в этом «ничего» на самом деле было что-то веселое. В уголках глаз собрались острые лучики, и красно-коричневая кожа стала похожа на бумагу.
