Мужчины о счастье. Современные рассказы о любви - Емец Дмитрий Александрович (читать книги бесплатно полные версии txt, fb2) 📗
Мультфильм я снял. Чёрно-белая плёнка, 16 миллиметров. Его при большом стечении пионеров показали на прощальном вечере в клубе. К сожалению, я при этом не присутствовал. Не помню, по какой причине мать забрала меня из лагеря раньше времени.
Пионерский лагерь я ненавидел. Возможно, отношения своего я тогда не мог сформулировать, но общественные организации меня всегда бесили. Именно в пионерском лагере я понял, что жизнь наша движется по кругу. Что всё заранее предопределено. Что, даже если ты не хочешь совершать какие-то поступки, ты обязательно их совершишь. Я лично могу доказать это на примере моих встреч с одним рыжим парнем. В пионерский лагерь я ездил четыре или пять лет подряд. И всякий раз повторялась одна и та же история. Мы с рыжим знакомились на общем сборе перед посадкой в автобусы. Каждый год мы знакомились заново. Потому что за год напрочь забывали о существовании друг друга. Далее наша дружба крепла. Рыжий был отличный парень, отзывчивый и весёлый. Мы выбирали кровати, расположенные друг возле друга. Везде ходили вместе. Рассказывали друг другу разные истории. После рыжий увлекался какой-нибудь фигнёй. К примеру, он начинал как ненормальный делать помпоны из шерсти или ковбойские шляпы из плотной бумаги. Не знаю, как сейчас, но тогда это было нечто вроде эпидемии. Все дети бросались складывать из бумаги ковбойские шляпы, и ничто не могло их остановить. В конце смены я обязательно у рыжего что-нибудь воровал. То есть как будто какая-то сила заставляла меня стащить у него любимую вещь. И так каждый год. Помню, тихий час. Рыжий спит. А я сижу на кровати и собираюсь вытащить из нашей общей тумбочки красивый шерстяной помпон на ниточке. Я знаю, что этот помпон у рыжего самый любимый. Мне известно, что он очень расстроится, обнаружив его пропажу. Мне понятно, что он точно подумает на меня. Но я не могу не украсть. Я краду. Мы ссоримся. Смена кончается. И мы разъезжаемся по домам.
Я, Ковров и Баранов снова в нашем замечательном доме отдыха. Делать по большому счёту нечего. Единственное занятие – прихорашиваться перед поездкой в Клин на дискотеку. Известное дело, мужчины следят за собой внимательнее, чем женщины. Был у меня приятель – Самсонов. Они жили с уже известным вам Копальским в Одессе в одном номере. Самсонов был чистюля знаменитый. Волосы он мыл два раза в день. Душ принимал при любой возможности. В Одессе тогда отключали воду. Те же короткие промежутки времени, когда вода текла, Самсонов проводил в ванной комнате. Все остальные проводили это время в очереди перед ванной комнатой. Рубашки Самсонова отличались неземной белизной. В свободное от съёмок время он яростно гладил свои вещи. Он даже майки гладил. Лично я считаю это извращением. Ботинки Самсонов чистил по нескольку раз в день. При этом он сидел с ногами на разобранной кровати. Его день начинался с чистки ботинок. Он просыпался, открывал глаза, брал ботинки и принимался их драить. Однажды Самсонов вылил на свои ботинки флакон дорогой туалетной воды. Вода принадлежала Копальскому. Зачем он истребил целый пузырёк, осталось загадкой. Может быть, он хотел свою обувь продезинфицировать? Самсонов отличался высокомерием. Ходил с высоко поднятой головой. Был со всеми подчёркнуто любезен, но собеседников не замечал. Возле Самсонова всегда находилась его мама. Она ругалась за Самсонова, она отстаивала его интересы, короче, делала за Самсонова всю грязную работу. Кончил Самсонов плохо – погиб в расцвете лет. Жаль его. Такие люди – самовлюблённые, с надменным взглядом из-под полуопущенных век – обсуждаются и осуждаются всеми. Они злят окружающих и притягивают к себе много отрицательной энергии. Соответственно агрессии в мире становится меньше.
В доме отдыха под Клином я, Ковров и Баранов вспоминали былые дни. Честно говоря, нам было что вспомнить. Например, история о том, как зимой мы сидели на крыше. Было нам лет по восемь. В то время наш район был полон двухэтажных и одноэтажных домов, которые строили пленные немцы. Даже продуктовый магазин возле кинотеатра в народе называли «немецким». Была зима. Мы гуляли по району. Точнее сказать, шатались без цели и дела. Поднимали с земли какие-то предметы и тут же выкидывали. Глазели на всё, на что только можно было поглазеть. Несколько раз мы бросались бежать, завидев вдалеке местных хулиганов. В итоге мы подошли к одному из «немецких» домов. Он был одноэтажным, окна у него были выбиты. Дом окружали высокие снежные сугробы. Дверей в доме тоже не было. Судя по всему, жители его оставили, и довольно давно. Лазить по старым домам – это было одно из наших любимых развлечений. (Однажды мы, кстати, долазились. Ковров развёл костёр на полу почти такого же дома, и дом сгорел дотла.) Зайдя внутрь, мы побродили в темноте среди загнивающих стен и не нашли ничего интересного. Поднялись наверх, на крышу. Сели там рядком на ржавых листах железа, покрытых пластинами подтаявшего снега. Разговор сразу пошёл о том, кто бы мог с этой крыши спрыгнуть. Каждый из нас говорил, что он может, но только не первым. Обвиняли друг друга в трусости. Но первым прыгнуть никто не осмеливался. Сели ещё ближе к краю. Внимательно рассмотрели сугроб, куда можно было бы приземлиться. Подходящая куча снега – белый, пушистый и несмёрзшийся. В такой и провалиться по пояс было бы приятно. Опять заспорили о том, кто подаст пример. Не знаю, как Коврова или Баранова, но меня охватило чувство или даже предчувствие, что прыгать в этот сугроб не стоит. Точно помню, что предчувствие такое было. Видимо, и друзей моих что-то испугало. Короче, не решились мы прыгнуть. Слезли с крыши, подошли к сугробу. Ковров ногой сдвинул верхний рыхлый слой снега. Мама моя, чего там только не было. Палки с ржавыми гвоздями, острое битое стекло, обрезки жести и тому подобная неприятность. Если бы мы в этот сугроб прыгнули, наши родители носили бы нам в больницу передачи.
Также мною была рассказана история про моего дядю. История, в общем-то, довольно страшная. У людей, которым я её рассказываю, всегда появляется странное выражение на лицах. Нечто между испугом и брезгливостью. Я их понимаю.
Дядя был человек замечательный. Родился в Москве. Получил высшее образование. Вышел из института, кажется, инженером. Стал работать по специальности. Как все интеллигенты того времени, читал запрещённую литературу и слушал «Голос Америки». Также дядя писал стихи и вырезал клёвые скульптуры из дерева. До сих пор помню фигуру из корней и половины ствола. «Олень» называлась композиция. Дядя умел по-особому взглянуть на грязный кусок дерева и сделать из него произведение искусства. Отсекал он совсем немного, но в итоге получалось здорово. Он умел найти с деревом общий язык. Находить общий язык с людьми у него получалось гораздо хуже. Дядя связался с диссидентами. По слухам, они активно осуждали культ личности. Осуждали уже после того, как культ личности был развенчан на самом верху. За это, наверное, и поплатились. Просто немного перестарались. Дядю посадили. Сидел он где-то на севере. Там простудил голову. Как говорят, именно от этого он начал потихонечку сходить с ума. Первый случай, когда его ненормальность проявилась, семейное предание сохранило во всех подробностях. Однажды дядя вернулся домой, отозвал свою сестру в сторону и сказал:
– Я сейчас в троллейбусе нашу мать видел.
– Глупости, – сказала сестра. – Мать целый день дома сидит.
– Нет, – не унимался дядя. – Я её видел. Она стояла в другом конце троллейбуса и на меня смотрела. Она за мной следила.
– Глупости, – не унималась и сестра. – Наша мать дома.
Так они спорили некоторое время, пока сестру не осенило: он ненормальный, больной. Болезнь дяди стала прогрессировать. Его положили в психушку. Затем дали ему инвалидность и маленькую однокомнатную квартирку в новом районе. Болезнь накрывала дядю какими-то волнами. То он смотрел на тебя бешеными глазами и нёс околесицу, а то был нормальным милым человеком. Милым человеком он был после того, как получал серию уколов в психбольнице.
Ко мне он относился прекрасно. И я его любил. Он, например, позволял мне разрисовывать стены фломастером. Я с удовольствием расписал ему кухню. Впрочем, дядя и сам оставлял на стенах надписи. Одна из них гласила: «А в Музее Ленина вся шинель прострелена». Не знаю, чьи это стихи. Может, дядины? Сам он писал стихи в маленьких самодельных тетрадках. У меня сохранилась одна, обклеенная бархатной цветной бумагой. Стихи в ней, прямо скажем, далеки от совершенства. Вот такое, на-пример:
