Самая нужная книга для чтения в метро. Третья линия (сборник) - Егоров Александр Альбертович

— Ну шо, будэм здорови, — провозгласил он и выпил, чуть ли не крякнув от запретного удовольствия.

— Будэм, будэм, — кивнула Алена Тарасовна. — Вы сальцем зайидайтэ, домашне, свиже… Чы, можэ, вам сала нельзя?

— Почему ж нельзя? — весело осведомился Илья Наумович, кладя тонко нарезанный ломтик сала на кусок ржаного хлеба.

— Ну, жидочкы… еврэи, то есть, воны ж сала не йидять?

— И давно вы в последний раз видели еврея, который не ест сала?

— Та я йих вообщэ никогда не видела.

— Ну так у вас устаревшие сведения. С тех пор как Карл Маркс и житомирский райотдел народного образования отменили налог на добавленную стоимость, сало признано кошерным продуктом, если его употреблять с водкой. Наливайте еще, папа.

Петро Васильевич, с искренней симпатией глядя на гостя, налил по второй.

— Дорогая мама и уважаемый папа, — торжественно проговорил Илья Наумович, поднимая рюмку с переливающейся водкой, — предлагаю выпить за то, что я имею неслыханную наглость оказать вам немыслимую честь просить руки вашей дочери.

Алена Тарасовна, уже поднесшая рюмку к губам, едва не поперхнулась. Петро Васильевич принялся робко хлопать ее по спине.

— Убэры рукы, шо ты мэни там настукиваешь своей курячей лапкой, — рявкнула на него Алена Тарасовна. Затем она грозно повернулась к Илье Наумовичу.

— Слухай, ты, нахалюга, — сказала она. — Ты зовсим совесть потерял чы с глузду зъехал? Ты подывысь на мою богыню и на сэбэ в зэркало. Ты ж юродивый. Твоя ж бидна мама, якбы знала, шо з нэйи вылизэ, так всэ ж соби позашивала б.

— Так уж устроено на свете, — притворно вздохнул Илья Наумович, — что из одних вылупляются красавцы, а от других шарахается их собственная тень. Но моя мама, а также мой папа были такие смешные люди, что невроку гордились мною.

— Хотела б я подывытысь на тех родителей, шо гордилися б такым шибэныком.

— Увы, — ответил Илья Наумович. — Поглядеть на них вам не удастся. Мои родители, земля им пухом, уже несколько лет как умерли.

Петро Васильевич сочувственно покачал головой и по новой потянулся к графинчику, но супруга хлопнула его по руке своею мощной дланью.

— На их месте я б тэж долго нэ зажилася бы, — бессердечно заметила она Илье Наумовичу.

— Мама, зачем вам их место, — пожал плечами Илья Наумович. — У вас теперь будет хороший шанс умереть на своем. Папа, не тушуйтесь, налейте нам еще водки.

— От токо попробуй налыты цьому выродку водки, — грозно предупредила мужа Алена Тарасовна. — Дуню, а ты чого молчышь? Твой отец — шо с него взяты? Вин вже давно нэ рэагирует, як всяки проходимцы обращаются с его женой. Пры ньому можно вылыты на его жену вэдро помоев, а вин будэ стояты и лыбытысь, як той сапог, шо просыть каши.

— Леночка, — вмешался в беседу Петро Васильевич, которому, видно, выпитая водка придала смелости, — шо то на всих кидаешься, як больная на голову курыця? Такый хороший чоловек прыйшов… Водку пье, сало йисть, доню нашу любыть…

— А тоби шоб выпить було с кем, так уже и хороший чоловек… Ты бы хоч спытав, яка у цього хорошего чоловека фамилия.

— Альтшулер, — с удовольствием представился Илья Наумович. — Илья Наумович Альтшулер.

— Чув? — Алена Тарасовна повернула к мужу сделавшееся бурякового цвета лицо. — Хочэшь, шоб твоя доня була Евдокия Пэтровна Альтшулер?

— Мама, — заверил ее Илья Наумович, — поверьте мне, нет ничего плохого в том, чтобы стать из Горемыки Альтшулером.

— Ты мэни щэ помамкай тут, — окрысилась на него Алена Тарасовна. — Я тоби таку мамку дам… Дунэчко, богыня моя, — она чуть ли не слёзно обратилась за последней поддержкой к дочери, — скажи хоч ты що-нэбудь.

Дуня вышла из комнаты.

— От! — обрадованно заявила Алена Тарасовна. — Зрозумив, байстрюк? Нэ хочэ вона с тобою розмовляты…

В комнату снова вошла Дуня. В руках она держала иголку и нитку.

— Давайтэ я вам пуговицу прышью, — сказала она, подходя к Илье Наумовичу. — А то вона у вас болтается.

Она оторвала от пиджака Ильи Наумовича болтавшуюся на нитке пуговицу и, чуть прижавшись к гостю, принялась неторопливо пришивать ее обратно.

— Рятуйтэ,[6] — только и проговорила Алена Тарасовна. — Ой, люды рятуйтэ, мэни плохо… Дайтэ мэни вальерьянки, чы я зараз всех повбываю…

— Мама, зачем вам валерьянка, когда есть водка, — улыбнулся Илья Наумович. — Папа, налейте ей. Мама, выпейте и успокойтесь.

Алена Тарасовна не то чтобы успокоилась, но залпом опрокинула свою рюмку.

— Выпейте еще, не мелочитесь, — улыбнулся Илья Наумович. — Давайте пить и радоваться. Я же вижу, какая у вас огромная душа.

— С чого ты взяв, опудало,[7] шо у меня огромная душа?

— Ну не может же такое роскошное тело совсем пустовать. Чем-то ж вы его заполняете помимо борща. Ваше ж сердце должно прыгать от восторга при виде нас с Дунечкой. — Он нежно прильнул к своей избраннице, которая привычно зарделась, но даже не подумала от него отстраниться. — Вы мне лучше скажите, где вы еще видели такое счастье?

— В гробу, — ответила Алена Тарасовна. — В гробу я бачыла такое щастя.

— Мама, не спешите в свой гроб, пожалейте землекопов. В этом маленьком городке на вас не хватит скорбной земли. Лучше послушайте свое сердце. Что оно вам говорит?

— Воно мэни говорыть взяты дрын и отдубасить тебя поперек твоейи наглойи спыны! Дунэчко, богыня моя, — Алена Тарасовна с последней надеждой глянула на дочь, — он жэ старый, нэкрасывый еврэй. Якбы щэ еврэй як еврэй був, а то ж юродивый! Дарма шо Альтшулер, а жывэ в грымерной пры клубе.

— И я там жыты буду, — тихо сказала Дуня.

Алена Тарасовна охнула и схватилась за сердце.

— А знаете, мама, вы таки правы, — проговорил Илья Наумович, с изумлением разглядывая Дуню. — Ваша дочь действительно богиня.

Свадьбу сыграли через полтора месяца всё в том же обеденном зале санатория. На Илье Наумовиче был новый черный костюм, где все пуговицы были соблюдены в строгости, Дуня в белом свадебном платье и фате казалась если не богинею, то очень весомым воплощением небесного на земле, отец Петро Васильевич был торжествен и решителен до непривычности, зато Алена Тарасовна выглядела бледной тенью самой себя. За короткий этот срок она почти совершенно лишилась власти над дочерью, и даже муж ее, безвольный и безропотный, вдруг точно ожил и встрепенулся, стал временами позволять себе несогласие и уж бог весь откуда завел моду стучать на нее по столу своей курячьей лапкой. Оживленней всех выглядел Павлуша, которого Илья Наумович взял в свидетели. Страшно гордый доверенной ему ролью, Павлуша важничал, раздувал щеки и смертельно надоедал гостям, на все лады расхваливая жениха.

— Бэспрэдельно культурна людына, — говорил он. — Даже як по морди тоби хлопнэ, так нэ абы як, з усиейи дури, а интеллегэнтно, з пониманием.

Илья Наумович меж тем отыскал в толпе гостей солидную фигуру главы городского руководства, извинившись перед остальными, отвел того в сторонку и не без лукавства заметил:

— Вот ведь, Иван Данилович, как оно бывает — приезжаешь нести культурное, а взамен находишь божественное.

— Це вы про шо, Илья Наумович? — удивился глава.

— Да про жену мою, про Дунечку.

— А, це так, — согласился глава.

— Значит, одобряете?

— Кого?

— Да женитьбу нашу.

— Дуже своеврэменное решение, — кивнул Иван Данилович.

— А раз так, то надо бы поддержать божественное и культурное материальным.

— Илья Наумович, — взмолилось первое лицо, — вы щось такэ кажетэ, шо у мэнэ голова скрыпыть от ваших слов. Вы чого хочэтэ?

— Да пустяка. Маленького ключика от дверцы в счастливую жизнь. Согласитесь, не может же молодая советская семья ютиться в гримерке при Доме культуры.

— Ага! — Иван Данилович прищурился. — А от у мэнэ до вас встрэчный вопрос: комиссия когда прыйидэ?

— Какая комиссия? — удивился Илья Наумович.