Веди свой плуг по костям мертвецов - Токарчук Ольга (первая книга .txt, .fb2) 📗

На пороге стоял Матоха.

– Не стоит он твоих слез.

Он крепко сжал губы и сосредоточенно набирал номер.

– Опять чешская сеть, – бросил Матоха. – Придется подняться на горку. Пойдешь со мной?

Мы тихонько закрыли за собой дверь и зашагали по сугробам. На горке, в поисках сетей, Матоха начал поворачиваться на одном месте, вытянув перед собой руки с мобильниками. Перед нами лежала вся Клодзкая долина, омытая серебряным, пепельным рассветом.

– Привет, сынок, – заговорил Матоха в телефон. – Не разбудил, нет?

Невнятный голос что-то ответил, я не разобрала.

– Видишь ли, у нас тут сосед умер. Думаю, костью подавился. Сейчас. Сегодня ночью.

Голос в телефоне опять что-то сказал.

– Нет. Сейчас позвоню. Не было сети. Мы его уже одели – с пани Душейко, знаешь, это моя соседка. – Матоха мельком взглянул на меня. – Пока совсем не окоченел…

Опять раздался голос, теперь, кажется, более раздраженный.

– В общем, он уже в костюме…

Тогда кто-то там, в трубке, начал говорить много и быстро, так, что Матоха отодвинул телефон от уха и недовольно посмотрел на него.

Потом мы позвонили в Полицию.

2. Тестостероновый аутизм

Я была ему благодарна за приглашение зайти выпить горячего чая. Чувствовала себя совершенно разбитой, и от мысли, что придется возвращаться в свой пустой, холодный дом, мне стало грустно.

Я поздоровалась с Собакой Большой Ступни, которая уже несколько часов проживала у Матохи. Она узнала меня и явно обрадовалась. Виляла хвостом и, похоже, уже не помнила, что когда-то убежала из моего дома. Бывают на свете простодушные Псы – точно так же, как и люди, и эта Собака явно относилась к их числу.

Мы сели в кухне за деревянный стол, настолько чистый, что хоть ложись на него щекой, словно на подушку. Я так и сделала.

– Устала? – спросил Матоха.

Все здесь было светлым и чистым, теплым и уютным. Какое это счастье, если у тебя есть чистая и теплая кухня. Со мной такого никогда не случалось. Я не умела соблюдать вокруг себя порядок. И смирилась с этим. Ничего не поделаешь.

Не успела я оглянуться, как передо мной уже стоял стакан чая. На подставке, в красивом металлическом подстаканнике с круглой ручкой. Сахар в сахарнице был кусковой – эта картина напомнила мне о сладких временах детства и действительно улучшила довольно-таки дрянное настроение.

– Может, и в самом деле не стоило его трогать, – сказал Матоха и открыл ящик стола, чтобы достать чайные ложечки.

Собака крутилась под ногами, будто не желая выпускать его из орбиты своего маленького худосочного тельца.

– Ты меня уронишь, – сказал Матоха с неуклюжей нежностью. Я сразу поняла, что у него никогда раньше не было Собаки и сосед не очень знает, как с ней обращаться.

– Как ты ее назовешь? – спросила я, когда первые глотки чая согрели нутро и стоявший в горле клубок переживаний слегка подтаял.

Матоха пожал плечами.

– Не знаю, может, будет Муха или Шарик.

Я ничего не ответила, но мне не понравилось. Это не те имена, которые подходят этой Собаке, учитывая ее историю. Надо подумать.

До чего же нетворческий характер носят официальные имена и фамилии. Никто их не помнит, они настолько оторваны от человека и банальны, что ничем его не напоминают. К тому же у каждого поколения своя мода, и вдруг оказывается, что всех вокруг зовут Малгожата, Патрик или, не дай бог, Янина. Поэтому я стараюсь вообще не пользоваться именами и фамилиями – только прозвищами, которые приходят в голову самопроизвольно, когда видишь кого-нибудь в первый раз. Я уверена, что это самый правильный способ обращения с языком в отличие от жонглирования утратившими смысл словами. Например, фамилия Матохи – Сверщиньский, так значится у него на двери, и еще инициал «С» – есть какие-нибудь имена на букву «С»? Он всегда представлялся Сверщиньским, но это же не значит, что мы станем ломать себе язык, выговаривая такое. Мне кажется, все мы видим других Людей по-своему, поэтому имеем право давать им те имена, которые полагаем уместными и подходящими. Так что мы многоименны. У нас столько имен, сколько вокруг людей, с которыми мы вступили в какие-либо отношения. Я назвала Сверщиньского Матохой и думаю, это прозвище точно отражает его Свойства.

Но сейчас, когда я посмотрела на Собаку, мне в голову сразу пришло человеческое имя – Марыся. Может, по ассоциации с сироткой Марысей из сказки – собака была такой же несчастной.

– Ее случайно не Марыся зовут? – поинтересовалась я.

– Возможно, – ответил Матоха. – Да, пожалуй, что да. Ее зовут Марыся.

Подобным образом появилось и прозвище Большая Ступня. Это было несложно, имя пришло само, когда я увидела следы на снегу. Матоха поначалу именовал его Мохнатым, но потом перенял от меня Большую Ступню. Это лишь доказывает, что имя я выбрала правильно.

К сожалению, для себя самой мне не удавалось подобрать никакого приличного имени. То, которое указано в документах, я считаю ужасно неподходящим и оскорбительным – Янина. Думаю, на самом деле меня зовут Эмилия или Иоанна. Иногда, правда, я склоняюсь к Ирмтруд или вроде того. Или Божигневе. Или Навойе.

Вот Матоха как огня избегает обращаться ко мне по имени. Это тоже что-нибудь да значит. Он всегда ухитряется обойтись без него.

– Подождешь со мной, пока они приедут? – спросил он.

– Конечно, – охотно согласилась я и осознала, что не смогла бы назвать его в лицо Матохой. Близкие соседи не нуждаются в именах, чтобы общаться друг с другом. Когда я прохожу мимо его дома и вижу, как он пропалывает огород, мне не требуется имя, чтобы обратиться к нему. Это особый вид близости.

Наш поселок – несколько домов, расположенных на Плоскогорье, вдали от остального мира. Плоскогорье – дальний геологический родственник Столовых гор, их отдаленное будущее. До войны наше поселение называлось Люфтцуг, то есть Сквозняк [2], от которого сейчас осталось разве что неофициальное Люфциг, так как официально мы безымянны. На карте обозначены лишь дорога и несколько домов, буквы отсутствуют. Здесь всегда дует ветер, воздушные массы перекатываются через горы с запада на восток, из Чехии к нам. Зимой ветер становится порывистым и свистящим, завывает в печных трубах. Летом зарывается в листья и шуршит; здесь никогда не бывает тихо. Многие люди могут себе позволить иметь один дом в городе, круглогодичный, официальный, а второй – эдакий легкомысленный, понарошку – в деревне. Именно так эти дома и выглядят – понарошку. Небольшие, приземистые, с крутыми крышами и маленькими окошками. Все построены до войны и все стоят одинаково: длинные стены смотрят на восток и запад, одна короткая – на юг, а другая, к которой примыкает овин, – на север. Только дом Писательницы чуть более эксцентричен – повсюду приделаны террасы и балконы.

Так что не приходится удивляться людям, покидающим Плоскогорье зимой. Здесь трудно живется с октября по апрель, уж я-то знаю. Каждый год выпадает много снега, а ветер старательно ваяет из него сугробы и дюны. В результате климатических изменений последнего времени потеплело везде, только не у нас на Плоскогорье. Наоборот, особенно в феврале, снега стало больше, и лежит он дольше. Мороз нередко достигает двадцати градусов, а зима полностью заканчивается в апреле. Дорога неважная, мороз и снег разрушают то, что по мере своих возможностей пытается отремонтировать гмина. До асфальтового шоссе надо ехать четыре километра по ухабистой грунтовой дороге; впрочем, там, внизу, все равно заняться нечем – автобус в Кудову уходит утром и возвращается после обеда. Летом, когда у здешних детей, блеклых и немногочисленных, каникулы, автобус не ходит вовсе. В деревне есть дорога, которая незаметно, словно волшебная палочка, превращает ее в пригород небольшого городка. При желании эта дорога может привести во Вроцлав или Чехию.