Давай вместе - Ллойд Джози (список книг TXT) 📗

Конечно, есть шанс, что Кэтрин Брэдшоу будет рада распрощаться со мной на веки вечные не меньше моего. И вполне возможно, номер ее телефона, оставленный у меня в комнате, — всего лишь акт милосердия по отношению ко мне, или к себе, или к нам обоим. И может быть, если я ей позвоню, она прикинется, что незнакома со мной, и, едва узнав мой голос по телефону, вдруг обнаружит свою способность бегло изъясняться на китайском. Но все же есть шанс, что я ей небезразличен. А это значит, что, если я плохо с ней обойдусь, мне самому станет тошно. То есть нужно действовать наоборот: поступить с ней хорошо, чтобы потом было легко на душе. Эгоистично и альтруистично одновременно. Отличный рецепт по очистке совести.

К счастью, ключи от машины Мэтта приколоты дротиком к доске дартс в кухне, и через несколько минут я, помахав подружке через дорогу, загружаюсь в авто Мэтта и подстраиваю под себя сиденье и зеркало. Вставляю ключ зажигания. Объезжаю вокруг квартала и думаю: «Так, страховки у меня нет. Если Мэтт хотя бы заподозрит, что я брал его тачку, он отрежет мне яйца и заставит их съесть». Припарковавшись в переулке, подальше от автобусной остановки, выключаю двигатель и включаю радио.

Четыре песни, один дорожный обзор, один выпуск новостей и еще две сигареты. Наконец я решаюсь на риск. Вылезаю из машины и иду проверить, безопасна ли улица. Подходя к углу дома, замедляю шаг, чтобы выглянуть и удостовериться, что Брэдшоу покинула мою территорию. Но в этот самый момент мимо проезжает автобус. Я столбенею, взгляд мой прикован к окну автобуса, откуда на меня пристально смотрит Кэтрин Брэдшоу. Я вижу, как она качает головой и на прощанье показывает мне средний палец.

Иногда не нужно быть телепатом, чтобы угадать чужие мысли. Особенно когда тебя посылают.

Близится вечер. Я в своей мастерской, курю, прислонившись к стене, и рассматриваю холст, стоящий на мольберте. Я только что передвинул его к большим стеклянным дверям, выходящим в сад. Солнце заливает комнату светом, словно лампочка без абажура.

Моя мастерская расположена в дальнем конце дома. Белизна потолка и стен разбавлена набросками и пробами палитры. Дощатый пол не покрыт лаком. Переехав сюда, я первым делом содрал с пола старое, перепачканное пивом ковровое покрытие и тем ограничился. Мэтту было все равно — отчасти потому, что в этой комнате и раньше царил бардак — коробки и хлам, которые Мэтт так и не удосужился разобрать после переезда из Бристоля, отчасти еще и потому, что он знал: у меня нет денег на другое жилье. Теперь, когда мы содрали ковер и перекрасили стены, только бильярдный стол напоминает о былой славе заведения «Войско Черчилля».

Единственное, о чем я не соврал вчера Брэдшоу, — это о том, что по пятницам я не работаю. По крайней мере на своей основной работе. В галерее Поли я появляюсь по вторникам, средам и четвергам. Поли называет меня своим управляющим, но, поскольку я единственный его сотрудник, большой гордости от этой должности я не испытываю. Работа моя заключается в том, чтобы сидеть за столом у входа в галерею, читать журналы или романы и ждать, когда зазвонит телефон (что происходит крайне редко, и обычно это звонит сам Поли из какого-нибудь бара на Средиземном море, проверяя, на месте ли я). Иногда кто-нибудь зайдет из любопытства, задаст мне пару праздных вопросов о картинах. Еще реже, раза два-три в месяц, картины покупают. Тогда я открываю кассу, выбиваю чек и организовываю доставку покупки. Но в основном я сижу, читаю, рассматриваю улицу из окна, разглядываю прохожих.

Но по пятницам — по пятницам и понедельникам — я сам себе хозяин. В такие дни я стараюсь не выходить из дома, если в том нет острой нужды, — например, в сигаретах или пепси, которые продаются в дешевом супермаркете на углу, или в прощении, которое нужно вымолить у банковского клерка за перерасход денег на счету. Я пытаюсь проснуться в обычное время, как если бы собирался на работу в галерею к десяти часам, принимаю душ и, если Мэтт дома, иду поболтать с ним, пока он завтракает. Потом иду в мастерскую, включаю радио, чтобы не было скучно, закуриваю, выбираю нужную кисть и начинаю работу с того места, где остановился. Но частенько все мои благие попытки оказываются тщетными: встаю поздно, и потом весь день коту под хвост.

Я по-прежнему смотрю на холст. Не считая утреннего недоразумения с Брэдшоу, день был плодотворным. С десяти до четырех, включая час на обед, все шло по плану. За исключением радио, поскольку скучно не было, и это часть другого моего плана.

— Ну как? — спрашивает Маккаллен, возвращаясь в мастерскую и встав между мной и мольбертом, закрывая мне обзор. — Ты доволен?

Маккаллен стройная, ростом чуть выше метра семидесяти. У нее светлые и прямые как солома волосы ниже лопаток. И смех у нее притягательный.

— Не знаю, — отвечаю я. Во-первых, она закрывает мне обзор, а во-вторых, я слишком долго концентрировал внимание на картине. Сейчас нужно отвлечься, отдохнуть, прежде чем я смогу объективно оценить работу. — А ты что скажешь?

— Мне нравится, — говорит она, повернувшись ко мне лицом.

Я польщен. Мне она тоже нравится. Очень.

Мы познакомились две недели назад на вечеринке у моей сестры Кейт в честь ее двадцатилетия. Кейт учится в университете, изучает историю и испанский язык. А ее парня зовут Фил. Он в том же университете изучает французский. Она познакомилась с Маккаллен на первом курсе, они подружились, умудрились сохранить дружеские отношения и в прошлом году сняли вместе дом. Кейт с Маккаллен стали подругами. Так судьба свела нас вместе в кухне Кейт.

Кейт уже успела ей много обо мне рассказать, а кроме того, моя картина, которую я подарил ей на день рождения, висела у нее в гостиной. Так что завязать разговор не составило труда. Маккаллен спросила меня о картине. В школе она изучала живопись и до сих пор проводит выходные за рисованием. Я спросил, почему она бросила рисовать, и она ответила, что из-за родителей. Они считают, что живопись может быть просто хобби, а тем временем ей следует приобрести достойную профессию. Я рассказал, что больших успехов пока не добился — продал всего три картины и удостоился положительных отзывов после того, как пару месяцев назад тайком устроил свою выставку в галерее Поли. Она спросила меня, над чем я в данный момент работаю. Я был пьян, она была прекрасна, и, поскольку до сих пор ей удавалось уклониться от моих приставаний и она явно не собиралась ехать ко мне домой, я сказал, что планирую сделать серию рисунков с живой натуры. Потом попросил ее позировать и очень, очень, очень молил о согласии.

И о чудо! Она сказала «да».

Точнее, она сказала:

— Сколько?

А я ответил:

— Если откровенно, я надеялся, что ты согласишься позировать бесплатно.

— Еще чего! — ответила она.

— Двадцать фунтов? — предложил я.

— Тридцать.

— Договорились.

И вот, пожалуйста, я только что ее рисовал.

Маккаллен идет к дивану, открывая мне вид на холст. Я перевожу взгляд с нее на картину и обратно. Как-то они не сопоставляются. Не потому, что портрет не похож. Просто в течение нескольких часов я пытался перевести ее изображение из трехмерного в двухмерное, и она перестала для меня быть единой личностью, а представлялась лишь сочетанием контуров, теней и света. Теперь, когда в моих глазах она обрела обычные формы, вернулась и ее личность. Она уже была не объектом изучения, а объектом желания, и мне хотелось к ней прикоснуться. Очень хотелось.

Вообще-то это желание не покидало меня с того самого момента, когда Маккаллен появилась у дверей дома. Примерно через три минуты после того, как я поставил машину Мэтта на место — тютелька в тютельку — и перестроил обратно сиденье и зеркало. Я сварил ей кофе, поболтал немного и показал мастерскую. Она разделась в ванной и прошла в мастерскую, завернувшись в полотенце. Я повыпендривался, водружая холст на мольберт и пытаясь не пялиться на нее, пока она шла по комнате. Старался создать комфортную атмосферу, чтобы она не смущалась.