Псаломщик - Шипилов Николай Александрович (книги онлайн без регистрации полностью txt) 📗
Кому-то содержание моих бесед с простодушной старушкой покажется издевательским. Это не так. Я говорю с ней, как с ребенком, которому нужна сказка на сон грядущий. Иногда я скучаю без звонков этой счастливицы. Забыть все – разве это не крупный фарт? И можно ли говорить с Раисой Терентьевной всерьез? Мне только прикоснуться к этому огромному, вековому забытью, заглянуть в бездну и – отшатнуться, смеясь. Нам весело – и ей, и ее Сереженьке, и мне, грешному. Все у нас живы – вот что главное. Премудрый Царь Соломон сказал: «Что было, то и теперь есть, и что будет, то уже было, – и Бог воззовет прошедшее». Я, образованный незнайка, соглашаюсь с изречением, покуда на временном лице меня самого или на лицах моих близких не мелькнет бледный лик смерти.
Тут – крах всем нажитым премудростям. Я забываю их, как Раиса Терентьевна забыла свою столетнюю войну. Потому что я еще живой и еще грешный человек. Потому что свои любимые мне дороже, чем чужие. Всех, кто думает иначе, объявляю сумасшедшими прежде, чем рассказывать далее.
2
Наташа не отходила от Греки, ночевала вместе с трубочками и краниками в его скорбных апартаментах – реанимация называется. Два дня не звонила мне – и вот звонит:
– Это ранимация, нянечка тетя Наташка Хмыз! Партийная кличка – Флюгер. Дохтура книжных наук Шацкого – можно?
– Как там дела, Натаха? Где ты там куришь-то?
– Курить, Петя, я бросила. А ты бери батюшку, бери кропила, кадила, тащи елея, смирны, иссопа – все, что подобает.
– Ты его бальзамировать намерена?
– Типун тебе на твой русский язык! Ваня просит соборовать его. Сделайте дело, а уж умереть я ему не дам. Машину за вами с батюшкой пришлю – царскую. Говорю коротко: здесь больница, а не радиокомитет. Прием?
– У меня, Натаха, Алеша пропал. Сижу у окошка, жду. Домой не еду. Похоже, у меня и нет его, дома. Зачем ты меня беспокоишь? Говорю коротко: сказать больше нечего. Прием…
– Повторяю: прием здесь, в ранимации, ведется круглые сутки. Приезжайте по возможности скорей. Конец связи.
– Эй! – только и успел сказать я, глядя на трубку так, словно вознамерился увидеть гудки отбоя. Почему бы, подумал я, ей, Наташе, и не позаботиться о своем земном существовании. Хлебнула девушка пересола – ищет прохладный оазис в нашей Пустыне Ивановне. Она в юные годы была сильной. Однажды в мае, после моего сольного концерта, несла меня на руках шагов двадцать. Наташиному бесстрашию уже тогда никто из ее вечно мужского окружения не удивлялся: девчонкой ходила на кладбище ночами одна и носила оттуда сочные сибирские яблоки – ранетки. Некоторых из угощенных мужчин рвало, когда они узнавали о происхождении райских яблочек. А она – знай варит из них варенье, не жалеет кубинского сахара.
– У меня красивая мужская фамилия – Хмыз, – говорила она. – И вертлявая же мужская кличка – Флюгер!
Она жила красиво, щедро и насмешливо. Она – часть моей жизни. Ее изуродовали, измяли, но не испоганили. Она никому не жалуется, ни на кого не надеется. И плывет одна, выбиваясь из сил, а в зубах держит портновскую булавку на случай судороги. Вот сейчас в ее зубах – драгоценная греческая булавка. Кто у нее еще есть на свете, кроме меня да Юры? Я поспешил позвонить отцу Глебу, но подумал вдруг: почему умирающему буржую Греке потребовались именно мы с отцом Глебом? В городе полно известных дорогих священников.
Тут у двери позвонили. Рассыльная девушка с почты вручила мне заказное письмо из Калуги – настоящее, не электронное, не эсэмэску, а в конверте с маркой. Я обрадовался, как Ванька Жуков, что получил ответ от дедушки Константина Макарыча. Но недолго музыка играла, недолго фрайер танцевал.
– Этот пакет не взорвется? – спросил я девушку, расписываясь за получение дивного послания.
– Что? Нет, нет! – ответила она, заметно смутилась и зарделась ланитами.
– Можно, я вскрою его при тебе, детка?
– Ради Бога… – она даже сделала вид, что обиделась на меня, и как-то вяло вильнула незримым хвостиком, потом переступила невидимыми, но жесткими копытцами. Кто у нее бог – неизвестно. Только письмо не могло прийти из Калуги сейчас по той простой причине, что Петра – девушка-студентка с редким, как куриный бог, именем – навсегда уехала с русским мужем к себе на родину в Германию. Случилось это еще в середине лета.
– За письмо спасибо! Иди, крошка, – сказал я девушке. – И не попадайся мне более на глаза. Изнасилую всяко. Хвост прищемлю дверьми. Копыта пущу на холодец.
– Где у вас руки помыть? – жалобно так спрашивает юная ведьма. – Где туалет?
– В уборной, – говорю. – На улице Серостана Царапина. За выход платить не надо…
– Как-то вы не по-джентльменски… – промямлила она и направилась восвояси. – А еще иконы кругом…
– Пошла вон, стерва номерная! – грубо заключил я, входя в раж и будучи в ударе. Это тестостерон с адреналином делали свое дело. Хоть я и не знал толком, что такое номерная стерва и есть ли такое определение стерв, но то, что не такая уж она и стерва, – догадывался. Служба такая стервозная. Однако остался доволен собой, чего давненько не случалось.
А в ванную ее не пустил – зачем нам тут «клопы» с «жуками». Не энтомологи, чай.
Я набирал номер Анпиратора и быстренько соображал: какими бы словами изложить ему свою тревогу и рассказать ему, неуку, что даже гнусные американские демократы в своем якобы Сенате – туда же: римляне! – борются с проектом тотального наблюдения, по ихнему TIA Как римляне стали итальянцами, так и они станут неграми, не плачь, брат-индеец! Как богатые станут нищими, а нищие – богатыми, как рак на горе просвистит соловьем-разбойником, так и мы с тобой, Юра, станем умными и осторожными. Зная то, что мы лишние люди на балансе кремлюков. Примерно это я и хотел ему сказать. А он третий день отвечает мне голосом английской мисс, что временно доступ к ней прекращен – гигиена. Стал я читать письмо от немки Петры из Калуги, куда я приезжал полтора года назад.
«Здравствуй, Петр!
Это уже второе мое к тебе послание, и я не знаю, что получится на этот раз. Я, конечно же, получила твое очень доброе и лестно-приятное для меня письмо и раскопала даже то, что было зарыто среди прикрепленных файликов. От всех твоих писем теплело и нежнело на душе. Прости за многословие и болтовню, я знаю, что это читается трудно, но мне надо немного разогнаться – я ненавижу писать письма, не умею. А получать люблю, в чем, конечно же, неоригинальна. Дело в том, что все мы, то есть я, Берзин и Марта Зейбель, сразу после твоего отбытия написали тебе по письму. Некоторые даже стишки свои туда подсобрали, чтобы ты повеселился. А потом еще долго, как дураки, звонили друг другу и переспрашивали: «Ну что, у тебя получилось?» Потому что всем нам пришел отлуп, дружный и невнятный, не по-русски, а мы люди отчаянно русские, хоть и немцы. Мы так и не выяснили, чего от нас хотели, но поняли одно: компьютер твоего адреса не знает. Потом все навалились на меня, ведь у меня у единственной было письменное компьютерное подтверждение, что ты есть, что есть и адрес твой, и повелели мне отправить Re-письмо. И опять нас постигло разочарование. А дальше звонил или появлялся мой Берзин с вопросом на пороге: «Ну, как там Петя?» или «От Пети – что?» Не я одна тебя люблю, хоть ты и старенький. А у меня в скором времени и компьютер накрылся, и надолго так, и вот только час назад я наконец, смогла влезть в Интернет и обнаружить там твое новое письмо, тоже уже не новое, а аж от 7 марта! Кстати, Берзин ведь меня с детьми бросил. Как сейчас говорят, кинул. Квартиру нам оставил. Я не в обиде. Уеду во Франкфурт. Вообще, слышь, я только тебя любила, хоть я и распутная немка, а ты – благочестивый русак. Прости меня, Петр, бестолочь я ужасная. Возвращаюсь к началу.
Так вот. Еще до того, как накрылся компьютер, я узнала от Андрея Усова, что есть сайт студентов пединститута тех лет, когда мы там учились, а ты читал нам свои бесподобные лекции. Ах, Петр Николаевич! Мы немцы – пылкие люди. Немки, во всяком случае. Залезла я и прочитала твой роман «Остров сокровен», и не захотелось оттуда вылазить! Не берусь давать ему оценку, я критикую еще хуже, чем пишу, несмотря на твою высокую школу. Но как идиоту радостно узнавать знакомые буквы, так и мне радостно было узнавать знакомые и родные имена, как бы и что бы про них ни писалось.
Можно, я переведу твой ужасно веселый роман на немецкий язык? Мне будет приятно. Германии – полезно. Живем-поживаем мы, дорогой Петя, обыденно, даже и рассказать нечего. Я подружилась с очень хорошим священником, он иногда заходит ко мне в гости в перерывах между службами, чтобы поспать, он очень худенький и слабенький, устает, а живет далеко за городом, в деревне. Он молоденький, батюшка Илья, МИФИшник, и жена у него на сносях, первенца ждут. А когда батюшка отдохнет, перед его уходом мы замечательно общаемся, говорим о Божественном. Я люблю сплетничать, а он все время мне говорит: «Матушка, а вы не судите?» Я теперь и стараюсь не судить. Он говорит: «Часто, когда у нас просят совета, как поступить, мы не знаем, что сказать не то что людям, но и себе. А ведь надо только вспомнить: велит или не велит Господь делать так, а не иначе! Смотри, что делает Отец твой, и делай то же!» Правильный такой малыш. Теперь мне хорошо спится, светло и радостно на душе. Я поняла: это оттого, что днем на моей постели спит почти ангел и собой все освящает. Теперь я думаю: я такая влюбчивая, как бы мне в батюшку-то не влюбиться! Пусть тогда герр Берзин, этот горячий лапландец, знает, как немцев в Православие крестить. А немок – особенно. Вспомни судьбу последней – или не последней? – русской императрицы. А с другой стороны, меня раздирают черти. Так всегда, когда пост. Муж Наташки Бабкиной, страшный Лео Швец, грозный викинг, эсэмэски шлет, смущает речами нескромными, на концерты в Москву зазывает, сам приехать грозится. Да еще Сектант активизировался, Гарик внезапно бросил пить – все женихи. Это мы тоже проходили, это еще одно искушение, свойство поста – нехорошие силы начинают обманывать и подманивать, хорошими прикидываться, вот и борись с ними, как можешь! Дети мои разбежались на каникулах кто куда: младший, Витя, концертирует с хором мальчиков-зайчиков, а старший, Дэн, едва ли не Сяопин, отправился с туристами в Геленджик, по горам лазить. А я с кошками и собаками дома сижу, их жду. Кстати, кошек снова две, и стало две очень быстро: вскоре после твоего отъезда потерянная Муся вернулась. А я грущу без твоего голоса. Это ничего, что я тебя люблю? Это не опасно. Как там Анечка? Не народился ли у вас еще кто-нибудь, кроме Иванищи? Обнимаю тебя, Петр. И Анечку тоже. И ребятеночка вашего. Никогда не забуду, как ты приехал ко мне после московского мятежа. Шел снег. Был ноябрь, голодно, а от тебя пахло копченой колбасой. «Это запах горящих костров», – сказал ты, мой любимый вояка. И еще ты сказал: «Es schnee… Ich auch der Shnee…» Потом запел свой «Реквием». Как я буду жить без России, без всех вас, гонимых всем остальным миром? Может быть, я тоже напишу книгу. Назову ее так: «Охлажденные и замороженные. Русские истории». Вчера меня тряханули тридцать пять лет по шкале Рихтера. Я уже молодая. Из Калуги – с любовью – Петра – Твоя – Тезка».
