Армия любовников - Щербакова Галина Николаевна (читаем книги TXT) 📗
– Это дело может быть долгим, но ты не волнуйся. Он меня привезет. Мужик появился?
– Очень даже, – ответила Ольга.
– Понял, – засмеялся Кулибин. – Отправь его в Мавзолей или куда еще…
– Так и сделаю, – ответила Ольга.
– Пойдете в город? – спросила она Гришу.
– Да вы что? – закричал он. – Скажете еще – в Мавзолей…
Ольга внимательно посмотрела на гостя. Слышать слова Кулибина он не мог, но «на волне» они оказались одной.
– А я как раз хотела вас туда отправить. Вдруг захоронят вождя, будете потом жалеть…
– Я в нем был пять раз, – ответил Гриша. – Его что? Переодели в новый костюм? Версаче или Труссарди?
– Теперь уже можно так шутить, – сказала Ольга.
– Так слава же Богу! – ответил Гриша.
Он рассказал о своей жене-казачке, которая не хочет уезжать в Израиль.
– Станичники меня просто прибьют, если что… Хорошие все люди, но за свое держатся ой– o й– o й. А их горе – это значит не мое. Сыну уже подарили шашку, форму, дед над ним квохчет, как та дура в перьях. Один у него внук, а остальные девчонки. Я люблю сватов, хоть они в глубине души антисемиты… Но меня пустили… Ничего плохого не скажу… Я у них как еврей при губернаторе. Я ихний Березовский. Ничего, да? Сам я, как и полагается, инженер… Жена – учительница музыки. Флейтистка. Один ученик за три года. Казачонку моему, кроме шашки, как понимаете, и попить, и поесть надо, чтоб потом было чем покакать. Вот и мотаюсь. Ванду я знаю давно. Она училась с моей сестрой в Ростовском университете.
– Странно, – сказала Ольга. – Я не знала этого. – Ей даже стало не по себе: никогда Ванда не говорила ей про университет в России. То, что она хорошо знала русский, объясняла тем, что во время войны пришлось спасаться вместе с русской семьей. Но про университет! Ни слова.
«Полячка стеснялась ненужного образования, – думала Ольга. – А инженер вот не стесняется. Чешет все, как есть».
Вот так, на ровном, можно сказать, месте, возникла у них родственность.
– Сестра моя, – продолжал Гриша, – профессор в Иерусалимском университете. Они там изучают славян-скую литературу. Ванде это – нож в самое сердце. У них когда-то была одна тема, одни интересы. А где Ванда, где сестра?
– Ванда, между прочим, в Варшаве, и с ней все в порядке, – почему-то рассердилась Ольга.
– Да! Да! – ответил Гриша. – Как будто можно высоко вырасти с мечтой про купить-продать. Жена моя училась флейте, а я мечтал использовать шахтерский терриконовый ландшафт для строительства города цветов. Я мечтал оживить мертвые горы. Надо иметь мечту. Иначе не вырастешь вообще.
– Мы на своих мечтах и подорвались, как на мине, – ответила Ольга. – Выяснилось элементарное. Хлеб надо зарабатывать трудом. И не трудом во имя некоего блага, которого нет вообще, а именно трудом для хлеба.
– Не унижайте так низко труд! – закричал Гриша. – И для масла тоже!
Они потом смеялись, вспоминая политэкономию, диамат, получалось – вспоминали молодость…
Разгорячились, развеселились. Ольга предложила еще выпить кофе, достала бутылку коньяка.
– А сразу пожалели! – закричал Гриша. – Ну что за женщины! Что за женщины! Почему вас обязательно надо заворачивать в слова?
Когда она проходила мимо, неся чашки в мойку, он положил ей руку на живот. Положи он ей руку на талию, на бедро, даже на попу, она просто бы отступила. Но это было так горячо и сразу, что она не заметила, как слегка согнулась, сжалась, будто обнимая в ответ его ладонь.
– Ты классная! – сказал Гриша. – Такое свинство, что ты одна.
Он нес ее на руках, а она объясняла ему, что не одна, что сошлась с мужем, вернее, не так, просто она заболе… Господи! Кому нужны были эти пояснения!
Потом они снова смеялись, мол, вдруг бы пришел Кулибин, который ни на какую растаможку не попал…
– Я до сих пор не знаю, что лучше: что он есть или чтоб его не было, – сказала Ольга.
– Нет вопроса, – быстро ответил Гриша. – Хорошо, что есть… Мужчина в доме делает климат.
– Не правило, не правило! – смеялась Ольга. И он снова клал ей руку на живот…
– Ты ходок? – спросила Ольга, разглядывая рыжие и сытые глаза Гриши.
– По-маленькому, – отвечал он. – Только когда меня завоевывают.
– Я тебя завоевывала? – кричала Ольга. – Да я ненавидела тебя. Как ты жрал! Как ты вытирал пальцы! Фу! Вспомнить противно!
– Мы пошли с тобой по самому короткому пути. От ненависти до любви.
– Ты меня ненавидел?!
– Я хитрый жид, – смеялся Гриша. – Я тебя раззадорил.
Он уезжал поздним вечером. Кулибин еще не вернулся. Они долго стояли обнявшись в коридоре.
– Приезжай еще, – просто сказала Ольга. – Я так давно не смеялась.
Он прижал ее к себе. Потом она думала о том, что мальчиков в России много. Один уже уехал «ценой карлицы», зато другому, наоборот, купили шашку, а его мама играет на флейте, и ей хоть бы хны… «Вот про хны я как раз ничего не знаю», – остановила себя Ольга, а тут как раз вернулся Кулибин, грязный, усталый, полез в ванну, вернулся и сказал:
– Халат мой почему-то воняет рыбой…
– Какой еще рыбой? – возмутилась Ольга. – Рыбы и близко в доме нет!
– Значит, это у меня в носу, – сказал Кулибин. – Такого на таможне насмотрелся. Где-то у нас был коньяк? Налей полста…
Налила, подала, смотрела… Кулибин дышал носом, жуя известную истории курицу, жевал очень громко. Это у нее уже сегодня было.
«Сейчас скажу, чтоб Кулибин уезжал… Прямо сейчас… – думала Ольга. – Он мне не климат».
Она вошла в кухню и встала в дверях. Очень хорошо видела себя со стороны. «Женщина в дверной раме. Портрет неизвестного художника». Так она думала об этом моменте. И с юмором, но и как о некоем художественно завершенном произведении. Напряглась для прыжка-слова.
Но сказал Кулибин.
– Знаешь, – сказал он. – Ты меня не выдавай. Маня почему-то не хочет, чтоб ты знала. Она беременная… Дела у них хреновые в смысле денег. Я боюсь, как бы она на аборт не пошла.
Как это выглядело со стороны? Сначала упала, рассыпалась рама картины, потом в ней, Ольге, сломалась поза, то есть все полетело к чертовой матери: рука пальцами в кармане, угол локтя, этот гонористый подбородок, который торчал вверх… Все это рухнуло вниз, таща за собой примкнувшие к подбородку скулы, надбровные дуги, пространство лба. «Головка ее склонилась на тонкой шее» – вот какая теперь была картина, а всего ничего – прошла минута.
Кулибин же думал: зло хороших денег в том, что оно вышибает у людей память о возможности жить на деньги обыкновенные.
– Жили же! – говорил Кулибин. – А тут у них такие претензии. Рожать в Лондоне. Ты рожала в Лондоне? Но какая-то Манькина одноклассница рожала именно там. Вот и наши туда же. Если не в Лондоне, то нигде. Понимаешь? Я нет. Я говорю: да я сам у тебя приму дитя! По-чистому приму, я к тому времени выучу, как и что… Это в смысле избежания стафилококка. Опять же… Понимаешь, мать… Я лично считаю, что надо нам поменяться квартирами. У нашей дуры еще и этот заскок. Рожать в тесноту она не хочет. Пожалуй, тут я с ней согласен. Я как вспомню это великое перенаселение народов в коммуналках… Да ты сама жила… Давай ты им предложи обмен, как бы от себя… Маня тогда точно тебе признается и глупостей не наделает… А я бы эту квартирку отремонтировал им лучше всякого европейского п-мое! Жизнь, считай, прошла, раз пошли внуки. Но вот штука! Не жалко жизни… Как-то даже радостно.
Кулибин Ольгу не видел. Он рассказывал всю эту историю газовой плитке или холодильнику, и хотя в его словах содержалось обращение к Ольге, она понимала, что ее участие в разговоре, в сущности, и необязательно: все решено без нее, Кулибину доверена тайна, с ним как бы все обговорено, а она… Она просто мимо шла… Это состояние «вне игры» было сильнее главной новости. Ее, гордую женщину, не просто выпихнули из рамы-картины, не просто предлагают съехать и с квартиры, Кулибин – добрый человек! – почти нежно подталкивал ее к обрыву жизни и – сволочь такая! – предлагал радоваться завершению, так сказать, биологического цикла.
