Из чего только сделаны мальчики. Из чего только сделаны девочки (антология) - Фрай Макс
А дело в том, что — как он это себе мог объяснить — магию глупых примет он увёз из дома постаревших родителей. Она и стала его наркотиком и дурной привычкой. Пока его близкие люди, друзья и женщины, пили и ели, он едва сдерживал нетерпение, ждал возможности вставить очередное — «ножик упал — кого ждём?», «со своим мужем только через мужика чокайся — а то счастья в семье не будет», «ооо, на углу сидишь — жених со своим углом будет» (оптимистичный вариант предпочитал пессимистичному «семь лет замуж не выйдешь»).
Всё сбывалось, по возможности — немедленно. Прекрасные люди приходили, стоило упасть хотя бы десертной ложечке, милые девушки выгодно выскакивали замуж, просыпавшие соль — ссорились, а наливавшие на весу — теряли кошельки... Со временем он развил свою систему, придумывал альтернативные «хорошие» версии печальных примет, создавал особые, личные приметы будущего счастья для самых близких друзей — было важно. У всех всё сбывалось. Зачем же тогда грузовик, горная трасса, декабрь?
Затем, что со временем главной его приметой стала самая банальная — вот те падающие со стола приборы, которые предвещают приход новых гостей. Что-то случилось с этим странным механизмом, или что-то случилось с ним самим, что застолья стали реже, и радости от них — меньше, восхищение безотказной работой собственной магии потускнело.
Короче говоря, он стал неискренним. Это случилось уже после сорока, хотя возраст, возможно, и ни при чём — просто привычка одним движением изменять мир вокруг привела его к вопросу: а я, когда сбудется что-то для меня? Я роняю вилку или нож уже нарочно, просто чтобы те, хорошие, нужные, пусть постаревшие, приходили, пили и ели, чтобы у них всё сбывалось — но только пусть они приходят ко мне.
И эта, главная, примета начала слабеть. Разбитые тарелки по-прежнему приносили счастье кому ни попадя, женщины ходили с влюблёнными глазами и пересаливали еду, пустые бутылки на столе приносили несчастья, но тот, по ком роняли нож, приходил уже не в течение получаса, а, например, на следующий день. Или где-то на неделе забегал ненадолго. Вокруг по-прежнему пили и ели, но уже и все приметы стали сбываться реже, а некоторые — не сбываться вовсе.
И в какой-то момент он заметил, что тех, кто давно не приходил, стало слишком много. Как и того, что уже не сбылось. Кто-то может вернуться через год или пару лет, что-то может сбыться со временем, но чем дальше, тем больше понимаешь, что «пару лет» и «со временем» — просто сказки, дурацкие суеверия. Счёт отсутствующих и несбывшегося идёт уже не на месяцы и годы — счёт идёт на «никогда».
После сорока он чувствовал себя как человек, который всё это время шёл по пустыне.
Он останавливается на крутом повороте над селом Рыбачье. Сдаёт задом поперёк дороги на обочину, так что край кузова повисает над ограждением трассы. Из сумки достаёт надпитую бутылку коньяка и окоченелый хот-дог, и при этом, наверное, молится про себя, чтобы это застолье на обочине засчиталось за настоящее. Только один раз отхлебнув коньяк и надкусив булку, откидывает задний борт.
...Ливень, водопад вилок, ножей и ложек, мельхиоровых, серебряных, стальных, пластиковых, хлынул из кузова, с края обрыва, по выступам скал, на пляж. Сам он при этом, возможно, думал: «Вы все сюда придёте. Не можете не придти. Я покажу вам Землю Обетованную».
Ангел недоумения
и кричит неизвестно кому:
остановись, подожди,
ты прекрасно,
я всё подниму, всё найду.
всё
исправлю.
(С.Львовский)
— Ну всё уже, хватит. Эй? Хватит, говорю, достал. Ну что ты, ей-богу? Пройдёт, всё пройдёт, заживёт до свадьбы.
Я и сам не знаю, как так получилось. Я в не-до-у-мении. Само получилось. Ну что ты уселся там в углу? Давай хоть гляну, что там у тебя, не размазывай кровь. Ну ладно, не буду трогать, не ори только. Мне тоже это всё не нравится, и тоже — и тебе ведь, да? — хотелось бы быть не здесь. Или здесь, но без тебя. Или хотя бы чтобы ты прекратил рыдать. И орать, когда я подхожу. Кажется, у меня сейчас голова разболится, хотя она не разболится, у меня никогда в жизни не болела голова, но ощущение именно такое, да заткнись ты, блядь!
Извини.
Но я уже ничего не понимаю. Не понимаю, как здесь оказался, и почему всё вот именно таким образом происходит, всё у нас вот так произошло. Глупо. Как же так получилось? — вот ты, ты успел понять? Блин, ну а что ты понимаешь?
А как по мне, это и есть главный вопрос жизни, вселенной и всего остального: «Как же так получилось?» [Как с осколками любимой чашки, смотришь на неё, на осколки. Смотришь и не можешь понять: как же так получилось? Столько-то лет это была твоя чашка, твоя любимая чашка, ты к ней привык, руки привыкли, все знакомые привыкли, ты хвастался. Ни разу даже не переворачивал случайно, и тут: пытаешься понять, вспомнить, как это произошло, только что. Вот ты ещё пьёшь из неё чай, допил, отставил в сторону, а через пару минут — локтем, и даже успел подумать «Чёрт, чашку же уроню», и действительно. Но всё это совсем не ответ на главный вопрос: «Как же так получилось?» И завтра, и послезавтра, и через неделю пьёшь чай из чего попало, а ответа всё ещё нет. А вопрос есть.]
Вот и мы с тобой так же. Сидим тут — сколько, часа четыре уже? С полпятого, значит, четыре с половиной — и никто не скажет, как так получилось, ну как это получилось-то? Я думаю, совершенно случайно, но это ничего не объясняет. О, гляди-ка, успокоился. Давай хоть кровь сотру, где у меня была перекись? вот, давай, и ничего страшного, пара порезов, чего выть-то так было? Эх ты, солдат.
Как же ты так вляпался? «Случайно». Случайно он, блядь. А что, блядь, не случайно, ты мне скажи? Что-то, может быть, и неслучайно, но и что неслучайно, то — ве-ро-ят-нос-тно. Я себе так это представляю, как такое кино, типа, авангардное: герой, допустим, просыпается утром, куда-то идёт, едет, сидит где-то, а вокруг, вместо нормального мира, сплошное мельтешение, он нормально двигается, а всё остальное сменяется десять раз в секунду: то он из такой постели проснулся, то из эдакой, то вообще с нижней полки плацкарта, то из подъезда вышел, то из трамвая, то из офиса, то из тюрьмы, то из себя, то на нём галстук в полоску в тон, а то косуха с цепями — вероятности, только вероятности мелькают. И у каждой на тебя свои планы, своя, скажем, повестка в военкомат.
Вот так и тебе пришла повестка, да? Вероятность ничтожна, для тебя она казалась ничтожной, говорили, что в этот призыв ещё нет, а там уже летние экзамены, ВУЗ, военная кафедра, и никаких повесток? А она пришла, да? Вот, какая вероятность? И вот ты сидишь здесь, вытираешь сопли, и весь пол в крови. И скажи мне теперь: ты понимаешь, как так получилось? Вот. Вооооот.
А что ты мог сделать? Что угодно. Ты мог сделаться непригодным. Не просто негодным к регулярной воинской службе, далась тебе эта служба. Ещё полтора года бы, и все дела, а теперь-то уже и непонятно, что с тобой будет. Ну, в любом случае — полтора года бы, а потом что? А потом каждый день рассматривать разбитые чашки и думать: как же так получилось? И находить какие-то осмысленные ответы: так получилось, потому что тогда-то я сказал то-то (а не стоило, или: и молодец, что сказал), туда-то пошёл, что-то решил... Вот так бы всё и было.
Вот бред-то, скажи?
Но ведь можно: сделаться непригодным, ни к чему неподходящим, никуда не применимым, как деталька не того конструктора, сделаться таким, чтобы все обычные ответы на вопрос «как так получилось?» были не про тебя. Чтобы их не было, надо сделаться непригодным. Специалистом по пуговицам Третьего Рейха. Пилотом дирижабля. Или, смотри: смотрителем маяка, как я, автоматизированного маяка, напичканного электроникой, здесь и сторож же не нужен, не то что смотритель. Разве что вот, чтобы ты сюда пришёл.
