Девушка с жемчужиной - Шевалье Трейси (книги полностью .txt) 📗
С Питером все было проще. Когда он вопросительно поглядел на меня, я просто кивнула ему. Он давно уже дал зарок не задавать мне вопросов, хотя и знал, что у меня иногда появляются мысли, о которых я ему не говорю. Когда в нашу первую брачную ночь он снял у меня с головы капор и увидел, что у меня проткнуты уши, он ничего не сказал.
Ранки на ушах давно заросли — от них остались всего лишь крошечные затвердения, которые я ощущала, только если зажимала мочки между пальцами.
Прошло два месяца с тех пор, как я узнала о его смерти. Вот уже два месяца я могла ходить по Делфту, не опасаясь его встретить. До этого я иногда видела его издалека — когда он шел в Гильдию или обратно, или около харчевни его матери, или рядом с домом Ван Левенгука, расположенным недалеко от мясного ряда. Я ни разу к нему не подошла и даже не уверена, видел ли он меня. Он решительным шагом шел по улице или через площадь, глядя куда-то в пространство. В этом не было нарочитой грубости; казалось, что он просто находится в другом мире.
Поначалу встречи с ним потрясали меня до глубины души. Увидев его, я застывала на месте, мне сжимало грудь, и я не могла вздохнуть. Мне приходилось скрывать это от Питера-младшего и старшего, от матушки и от рыночных сплетниц.
Я еще долго надеялась, что что-то для него значу.
Но с течением времени я убедилась, что его больше интересовал мой портрет, чем я сама.
Когда родился Ян, мне стало легче с этим мириться. Сын заставил меня сосредоточить внимание на семье — как это было, когда я была ребенком и прежде чем поступила в услужение. Я была так занята сыном, что мне стало некогда глядеть по сторонам. Теперь, когда у меня на руках был ребенок, я перестала ходить вокруг восьмиконечной звезды посреди площади и ломать голову, куда меня завели бы остальные семь лучей. Когда я видела на другой стороне площади своего прежнего хозяина, мое сердце больше не сжималось, как кулак. Я больше не думала о жемчугах и мехах. И мне больше не хотелось увидеть хотя бы одну из его картин.
Иногда я встречала на улицах других обитателей дома на Ауде Лангендейк — Катарину, детей или Марию Тинс. Мы с Катариной отворачивались друг от друга. Так нам было проще. Корнелия смотрела как бы сквозь меня, и у нее был разочарованный вид. Мне кажется, что она раньше надеялась окончательно меня извести. Лисбет была занята с мальчиками, которые меня не помнили. А Алейдис походила на отца: ее серые глаза смотрели по сторонам, не останавливаясь на ближних предметах. Потом появились дети, которых я не знала или узнавала лишь по глазам отца или волосам матери.
Из всех них только Мария Тинс и Мартхе признавали меня. Мария Тинс, встретившись со мной, слегка кивала головой. Мартхе втайне от всех приходила в мясной ряд поговорить со мной. Это она принесла мне мои пожитки — разбитый изразец, молитвенник, воротнички и капоры. Это она сообщила мне о смерти его матери, о том, что он сам занимается харчевней, о том, что у них растут долги и что Таннеке попало в лицо кипящее масло.
Однажды Мартхе с восторгом воскликнула:
— Папа пишет мой портрет в той же манере, как и твой. На картине больше никого нет, и я смотрю на него через левое плечо. Ты ведь знаешь, что больше он никого так не рисовал.
Не совсем в той же манере, подумала я. Не совсем. Однако я удивилась, что она знает о моем портрете. Интересно, видела ли она его?
В разговорах с ней я не забывала, что она все еще ребенок и что ее нельзя чересчур уж подробно расспрашивать о ее семье. Мне приходилось довольствоваться тем немногим, что она сама рассказывала. К тому времени, когда она повзрослела и могла быть со мной более откровенной, у меня были свои дети и я не так интересовалась Вермерами.
Питер терпел ее посещения, но я знала, что они его тревожили. Он почувствовал большое облегчение, когда Мартхе вышла замуж за торговца шелковыми тканями, стала реже к нам приходить и покупала мясо у другого мясника.
И вот сейчас, по прошествии десяти лет, меня опять позвали в дом на Ауде Лангендейк; из которого я так внезапно убежала.
За два месяца до этого я разрезала на прилавке язык, когда вдруг услышала, что одна из женщин, дожидающихся своей очереди, сказала другой:
— Подумать только: умереть, оставив вдове одиннадцать детей и кучу долгов!
Я дернулась и порезала ладонь. Но боли не почувствовала.
— О ком вы говорите? — спросила я, и женщина ответила:
— Умер художник Вермер.
Покончив с делами в палатке, я тщательно вымыла руки и почистила ногти. Я давно уже перестала отчищать их в конце каждого дня, что очень веселило Питера-старшего.
— Ну вот ты и привыкла к следам крови на руках, и к мухам тоже, — говорил он. — Теперь, когда ты получше узнала жизнь, ты понимаешь, что без конца мыть руки нет никакого смысла. Они все равно пачкаются опять. Чистота — не главное, как ты думала в девушках. Верно ведь?
Однако иногда я засовывала себе под рубашку истолченные листья и лепестки лаванды — чтобы отбить запах мяса, который преследовал меня, даже когда я была далеко от мясного ряда.
Мне много к чему пришлось привыкнуть.
Я переменила платье, повязал чистый фартук и надела на голову свеженакрахмаленный капор. Я все еще носила капор так, как раньше, и, наверное, внешне мало отличалась от той Греты, что десять лет назад впервые отправилась на работу. Только глаза у меня были уже не такие большие и не такие невинные.
Хотя был февраль, на улице не очень холодно. На Рыночной площади толпилось много народу — наши покупатели, наши соседи, люди, которые нас знали и заметят, что я пошла в сторону Ауде Лангендейк впервые за десять лет. Придется со временем рассказать Питеру, что я там была. Я пока не знала, придется ли мне солгать ему, зачем я туда ходила.
Я пересекла площадь, потом прошла по мосту, который вел к началу Ауде Лангендейк. Я ни на минуту не замедлила шаг, не желая привлекать к себе слишком много внимания. Потом быстро пошла по улице. Идти было недалеко — через полминуты я уже подошла к их парадной двери. Но это небольшое расстояние показалось мне долгим — словно я шла по полузабытому городу, где не была много лет.
Как я уже сказала, день был теплый, и парадная дверь была открыта. На скамейке сидело четверо детей — два мальчика и две девочки, — расположившись по возрасту, как десять лет назад, когда я впервые пришла в этот дом. Старший мальчик пускал мыльные пузыри, как в тот день делала Мартхе, но, увидев меня, сразу положил трубку. Ему было лет десять-одиннадцать, подумав, я решила, что это Франциск, хотя он совсем не был похож на того младенца, которого я знала. Но тогда, будучи молодой девушкой, я не особенно задумывалась о младенцах. Других детей я не узнала, хотя и видела их иногда на рынке в сопровождении старших девочек. Все четверо таращили на меня глаза. Я обратилась к Франциску:
— Пожалуйста, скажи бабушке, что пришла Грета.
Франциск повернулся к одной из младших девочек:
— Беатриса, сходи за Марией Тинс.
Девочка послушно вскочила и пошла в дом. Я вспомнила, как десять лет назад Мартхе и Корнелия наперегонки бросились сообщать о моем появлении, и улыбнулась про себя.
Дети продолжали на меня таращиться.
— Я знаю, кто вы, — объявил Франциск.
— Вряд ли ты можешь меня помнить, Франциск. Ты был совсем маленьким.
— Вы та дама на картине, — продолжал он, игнорируя мои слова.
Я вздрогнула, и Франциск торжествующе улыбнулся:
— Я вас узнал, хотя на картине на вас не капор, а затейливая желто-голубая повязка.
— А где сейчас эта картина?
Он словно бы удивился такому вопросу:
— У дочери Ван Рейвена — где же еще?
Он умер в прошлом году.
Весть о смерти Ван Рейвена, которую я услышала на рынке, принесла мне большое облегчение. После того как я ушла от Вермеров, он ни разу не пытался меня найти, но меня преследовал страх, что он опять как-нибудь появится со своей масляной улыбкой и начнет распускать руки прямо при Питере.
