Завидное чувство Веры Стениной - Матвеева Анна Александровна (книги бесплатно .txt) 📗
Сколько раз Юлька пыталась познакомить Верку с кем-нибудь – тем более эти кто-нибудь стояли в те годы буквально на каждом углу. Копипасте они были ни к чему, но и разбрасываться возможностями не хотелось. Может, Верке пригодится – вот Юлька и записывала телефон, имя-фамилию, место работы. Это всё равно, что увидеть платье в магазине – неплохое, но не совсем в твоём стиле и к тому же великовато. А подруге будет – в самый раз.
Верка отказывалась от этих платьев категорически. Она не любила одалживать вещи, никогда не стала бы донашивать за Юлькой надоевшие блузки и побитые сумочки – да она в них и не нуждалась. У Стениной всегда был хороший гардероб. Донашивать за подругой мужчин Верка тем более не станет. Даже с условием, что Юлька и примерять их не думала – разве что понарошку. Вроде как девочки на уроке геометрии, забывшись, пишут на партах своё имя – и какую-нибудь чужую красивую фамилию.
Это было, впрочем, не про Юльку – на уроках геометрии её интересовала исключительно геометрия. А фамилии ей нравились дворянские, с окончанием на «-ская». Во всяком случае, фамилию Пак она выбрала бы в последнюю очередь – но встретила Джона, и всё тут же забылось, будто волшебник щёлкнул пальцами или чем там они щёлкают. И Валечка забылся вместе со своими останками, и Алексей, мужчина крупный во всём, кроме главного, и Вадим Ф., который всё же нет-нет, да и всплывал в памяти, как сварившийся пельмень в бульоне. Вадима было приятно, лестно вспомнить – в конце концов, он стал знаменитым художником. Но Джон правда всех вытеснил из памяти – даже мужчина-мечта, Саша из Оренбурга, отодвинулся за горизонт. Вспоминался фрагментами, как расчленённый труп – то руки, то глаза, то уши. У Евгении – отцовские ушки. Торчат, словно ручки у кастрюли, но сейчас это, говорят, в моде.
…Какие рваные мысли – кидает с одного на другое. Светофор пропускает максимум по две машины, а этот «Лексус» впереди вообще ездить не умеет. Наверняка тётка за рулем…
Джон, несмотря на своё компактное сложение, занял собой всю Юлькину жизнь целиком. Поэтому, когда он ушёл и стало так пусто, – её чуть не вынесло сквозняком в холодный чёрный космос.
Сейчас, после стольких лет, Юлька могла точно сказать: он ушёл потому, что ревновал. А не только потому, что встретил ту Галю с её деньгами и машиной.
Ревность Джона поначалу даже льстила Юльке, но это быстро прошло. Так бывает с маленькими детьми – бабушки умиляются, что это у них «ревности» (почему-то – во множественном числе, как будто единственного здесь мало), но умиление «ревностями» проходит ровно через минуту после того, как бабушка в очередной раз не совладает с ребёнком, вцепившимся ей в ляжку, как бешеная кошка в древесный ствол.
Ревность – бессмысленное чувство, и ещё меньше смысла, когда ревнуют к прошлому. Юлька сто раз объясняла это Джону, но объяснения тут не годились. Она в самом начале знакомства, пытаясь произвести впечатление, рассказала о себе Джону много лишнего. Вот Валечке, к примеру, не рассказывала – а здесь как с цепи сорвалась. Дура, конечно.
Поначалу Джон пришёл в восторг, что ему досталась такая женщина – столько мужчин её желало, а она выбрала его! Но восторг – летучая субстанция. Выдыхается в минуту, потом и не вспомнишь, был ли. Восторг Джона быстро переродился в сомнения, а отсюда рукой подать до ревности.
Он расспрашивал её подробно и слушал не дыша – как ребёнок страшную сказку. Требовал деталей, вот Юля и старалась. Подобно дурной Шехерезаде, придумывала, дополняла, украшала и без того нарядную действительность. Джон требовал продолжения, Юлька чувствовала себя сценаристом, изнемогающим под гнётом формата – куда деваться, если контракт подписан? Спрос рождает предложение, ревность – фантазию, сон разума – чудовищ. Одно из таких чудовищ получилось особенно правдоподобным – этакий Голем живее всех живых. Юлька вспомнила историю, которую придумала однажды для Стениной – про заезжего директора завода, похожего на злого волшебника. Джон услышал другую версию истории: директор втащил её в машину жадными пальцами и повёз к себе в Тагил, правда, до Тагила они доехать не успели… Белым днём, когда Юлька начисто забыла этот ночной разговор – у неё была счастливая, короткая память, – Джон вдруг сказал, что завидует этому человеку.
– Но почему? – удивилась Копипаста, как удивлялись миллионы таких же наивных женщин, не желавших ничего, кроме как угодить любимому. – Я ведь с тобой, не с ним.
– А я тоже хочу затащить тебя в машину жадными пальцами. Всё бы отдал, чтобы только быть на его месте в ту ночь.
Юлька забеспокоилась, но было уже поздно. Врать о том, что наврала, – перебор даже для неё, достаточно вольно обращавшейся с понятием правды. А Джона уносило всё дальше – недаром он был поэт. Теперь он стал просить, чтобы Юлька познакомила его с директором, заинтересовался Тагилом – сплошь да рядом всплывал в разговорах этот Тагил. При всех Юлькиных изрядных знакомствах среди высокопоставленных тагильчан в реальности сыскался только один – депутат облсовета, милейший старичок с седыми усами, которые лежали у него под носом смирно, как мёртвая чайка. Ни малейшего сходства с роковым волшебником. С чего Юлька его тогда придумала, этого директора? Почему поселила в Тагиле?
Второй город, неимоверно интересовавший Джона, – Оренбург. Кем был отец Евгении? Почему она его выбрала? Неужели они ни разу после этого не разговаривали? И снова просьбы – познакомить, показать фотографию. Юлька готова была пешком трижды сходить из Тагила в Оренбург и обратно, только бы Джон перестал её мучить своими расспросами. Ему, как наркотик, требовались теперь чужие тени и сказанные кому-то другому слова, а больше всего – Юлька из прошлого, та, которой уже не было – которой вообще не было! Честное слово, пусть люди и не меняются – а в это обстоятельство Юлька верила свято, как в детстве в Ленина, – пусть так, но после злополучной поездки с Алексеем за счастьем она вела практически безупречный образ жизни. За мелким и несущественным исключением, но об этом она точно никогда и никому не расскажет.
Джон чуял, что Юлька скрывает от него ещё какую-то историю – и вытягивал правду всеми способами. Они в ту пору стали часто ссориться и злобно, взахлёб ругаться – точь-в-точь как те старики из Юлькиного детства, которые навсегда врезались в память. Старуха (ей было лет сорок, понимала теперь Юлька) брызгала слюной, будто собралась бельё гладить – у старика (сорок пять максимум) слёзы стояли в глазах, точно вода в канавах.
Тогда же Юлька дала себе честное пионерское – никогда не опускаться до такого уровня. Она и правда не опускалась. Её вынесло на этот уровень ураганом.
Теперь Джону всё не нравилось в Юльке. Почему она так плохо готовит, зачем кладёт в салат макароны? Что, трудно взять у его матери рецепт кимчи? Да, он в курсе, что мать терпеть не может Юльку, но ведь и Юлька, кажется, не питает к Александре Трифоновне даже минимальной симпатии? Ах, у него тоже рыльце в пушку, потому что он презирает Наталью Александровну Калинину? Ну, извините, он не знает, как нужно относиться к женщине, которая так вольно воспитывала свою дочь. В каком смысле – вольно? В прямом. Сегодня не приду, не жди меня. Ешь свои макароны в салате. Вольно!
Они перестали ходить по гостям, бывали только у Стениной, и то – по очереди. Концерты, филармония, опера – всё вдруг исчезло, как будто не стало в городе ни того, ни другого, ни третьего.
– Я не хочу встретить в театре мужчину, который с тобой был, – сказал однажды Джон. – Не хочу, чтобы он меня видел, а я его – нет.
А ещё – и это оказалось очень неприятным обстоятельством – у них вдруг закончились деньги. То есть – совсем.
Юлька никогда не спрашивала Джона, на какие средства они живут с таким размахом – широким, как у альбатроса. Продукты из «СВ-2000», вино в кривых бутылках, похожих на медицинские утки (чтобы не подделывали, объясняла продавщица), сигареты «Вог». Шуба из голубой норки, частники, безотказно возившие по всему городу эту шубу с Юлькой внутри… Евгении почти каждый день перепадала то игрушка, то платье – к такому привык бы каждый. Тратить деньги куда интереснее, чем размышлять о том, какого они происхождения. Ну не убийца же он, в самом деле! Стихи, если кто забыл, пишет…
