Ночь с Ангелом - Кунин Владимир Владимирович (книги без регистрации полные версии .txt) 📗
— То, что вы прервали меня, это как раз неплохо. Не скрою, я уже давным-давно хочу в туалет, — ответил Ангел и спустил ноги на пол.
— Елочки точеные! Чтоб не сказать чего похуже, — удивился я. — Этим заявлением вы безжалостно искромсали мое любительское представление безбожника о житии святых, херувимов, серафимов, купидонов и ангелов!.. Так вам, оказывается, как и нам, грешным, по детсадовскому выражению, иногда «пи-пи» хочется?!
— Не только «пи-пи», но и «ка-ка» даже, — заявил Ангел, встал и сунул босые ноги в красивые кожаные шлепанцы. — Мало того, Владим Владимыч, у таких Ангелов-расстриг, как я, и расстройства желудка бывают! Особенно после какой-нибудь уличной харчевни…
— Совсем добили! — простонал я. — Валите, валите в темпе, а то не ровен час…
Ангел ухмыльнулся и вышел из купе.
Я отодвинул занавеску, попытался увидеть начало рассвета.
Не удалось. Наверное, для рассвета просто еще час не подоспел.
… А потом, когда Ангел вернулся в купе и забрался под одеяло, я, чтобы избежать того тревожного и двойственного состояния, когда ты не понимаешь, мерещится тебе все происходящее или ты слышишь рассказ об этом, — решительно попросил Ангела отправить меня в То Время…
И тут же я увидел злобно и отчаянно рыдающего Толика-Натанчика!..
Он лежал в недостроенной часовне на плоских бумажных мешках с сухим цементом, отгороженный от всего мира кучей просеянного песка для раствора и толстыми стенами будущего маленького молитвенного домика, пока еще без крыши, без икон и лампадки…
А вокруг, по периметру всего двора колонии, вытоптанного ежедневными построениями, шел высокий забор, затейливо украшенный серпантином колючей проволоки и гирляндами сильных фонарей. Но вышек с автоматчиками не было. Какие-никакие, а дети, мать их!..
Лежал Толик Самоха на цементных мешках, а рядом валялись обрывки газеты «Смена», которую он растерзал в припадке дикой, звериной и горестной ярости…
У входа в часовню покуривали двое мрачных «бойцов» из Толиковой хевры. Сейчас никто не смел приблизиться к этим недостроенным стенам часовни, где куполом пока еще было холодное синее небо…
— Кто же ему эту газетку дал сраную?! — орал в телефонную трубку Лидочкин отец подполковник Петров со своей «спецслужбовской» Лиговки. — Я же вчера звонил тебе, мудаку, просил же!.. Это же твое прямое дело! Ты же в этой колонии, в вашей кузнице преступных кадров, — зам по воспитательной! Политрук, извини за выражение, мать твою в душу… Просил же, как старого друга, — проследи, Витя! Не дай пацану вразнос пойти… Амнистия ж на носу для малолеток. Сбереги его, блядь! Просил же, Витя, — будь человеком!.. Там ведь вся его семья в осадок выпала от этой статейки е…..й! Они ж думают, что пацан еще ничего не знает про брата… Ну, все. Все, сказал! Кончай там блеять. Верю, верю… Давай, Витя, сделай. С меня пузырь. Ну, будь… Будь, говорю!..
Положил трубку, передохнул, сплюнул и сказал кому-то из сотрудников:
— И опером был говенным, и воспитатель из него, как из моего хера пулемет…
Но тут в кадре моего сознания вдруг возник бывший приблатненный пэтэушник Зайцев по немудрящей дворовой кличке Заяц.
Он заполнил собою весь экран обозримого мною пространства, и я сразу же вспомнил связанные с ним события, которые уже видел в ранее «отснятом материале»…
Странно, что я, давненько отошедший от кино, все еще продолжаю мыслить экраном, въевшимися в меня его законами, и в моих конструкциях того или иного эпизода при тщетных попытках выстроить их прозаическими средствами обнаруживаются торчащие уши монтажно-сценарных стыков. Неужто мне от этого уже никогда не избавиться?..
Но так удобнее. Увидел этого паршивца Зайца и сразу услышал, как в прошлом году на уроке труда в школе его обложила матом шестиклассница Лидочка Петрова — любимая девочка Толика Самошникова.
Вспомнил, как этот Заяц обозвал мать Толика «жидовкой»…
…за что Толик и всадил Зайцу отвертку в живот…
А потом решением районной Комиссии по делам несовершеннолетних был отправлен в воспитательную колонию усиленного режима на пять лет. Толик. А Заяц в больницу — на две недели…
Вижу я, как стоит заматеревший и хорошо одетый Заяц на углу проспекта Науки и улицы Бутлерова, на ступеньках кинотеатра «Современник», вместе со своим младшим братишкой — тихим и болезненным мальчиком, одноклассником Лидочки и Толика в То Время.
И слышу, как младший Зайцев говорит старшему:
— Дай пятерочку…
— Перетопчешься, — отвечает старший.
— Жалко, да? — ноет младший.
— Жалко у пчелки в жопке.
— Ну, трюндель дай… Чего скажу!
— Сначала скажи, а я посмотрю — давать ли еще.
— Нам сегодня после уроков училка «Комсомольскую правду» читала. Про Тольки Самошникова брата-артиста.
— Это который за границу дрыснул?
— Ну!
— И за что тебе треху давать? Подумаешь!.. Сейчас все бегут, — презрительно сказал старший Заяц.
— Накрылся артист тама. Взорвали его с подельником, — уточнил младший Зайцев. — А перед этим два мильона ихних денег сюда переправил.
— Ври больше, — насторожился старший.
— Век свободы не видать! — побожился младший. — Сам почитай. Позавчерашняя газета.
Видно было, как у старшего Зайца в голове со скрипом зашевелились мозги. От такой непривычной работы Заяц сощурился, загуляли желваки под нечистой кожей скул. Переспросил на всякий случай:
— В какой, ты сказал, газете?
Младший понял, что вожделенные три рубля уже плывут ему в руки, и с поспешной готовностью ответил:
— «Комсомолка» за позавчера. И во вчерашней «Смене» — слово в слово! Только я не помню, как называется…
Старший Заяц достал трешку, протянул младшему, сопроводив акт расплаты воспитательно-педагогическим напутствием:
— Будешь опять клей «Момент» нюхать — яйца оторву! Понял?
И стал спускаться со ступенек кинотеатра.
— А ты куда? — спросил младший, любовно расправляя смятую трехрублевку.
— На кудыкину гору, — остроумно ответил старший. — Отвали!
И мне стало очень неуютно от недоброго предчувствия…
Сергей Алексеевич Самошников уже второй день температурил и не выходил на промозглые, холодные ленинградские улицы, чтобы совсем не расхвораться в такое нелегкое время.
А в «детской», на Лешкином диванчике, лежала Любовь Абрамовна с прыгающим давлением. Каждое движение вызывало у нее сбой нормального сердечного ритма, и в этот момент ей казалось, что сердце ее делает какой-то акробатический кувырок, а потом на пару секунд само замирает от испуга и удивления… И это было очень страшно!
Но Любовь Абрамовна — бывший участковый доктор — знала, что все сердечные недомогания обычно вызывают повышенное чувство страха, и поэтому уговаривала себя не впадать в панику.
— Я вам корвалол накапал, мама, — говорил ей Серега.
— Сколько?
— Сорок капель.
— Можешь еще десять добавить, Сереженька.
И «Сереженька» добавлял в рюмочку еще десять капель.
— Ты принял аспирин, сынок? — спрашивала его Любовь Абрамовна.
Только что на кухне Серега принял полстакана водки с перцем и поэтому бодро отвечал:
— Аспирин?.. А как же?! Естественно, принял. Что это мы вместе расхворались, мама? Ну, прямо Кот Базилио и Лиса Алиса…
Фирочка вернулась с работы на полтора часа раньше обычного времени, увешанная продуктовыми сумками.
— Как мама? — спросила она с порога.
— Ничего, — ответил Серега. — Не хуже, слава те Господи…
— Что у тебя с температурой?
— Нормальная.
— Нормальная — это сколько?
— Тридцать семь и восемь. Но было же больше!
— Ты-то хоть не свались, Серенький…
— Иди к матери, а я тебе поесть приготовлю, — сказал Сергей Алексеевич.
— Не нужно. Я на работе перекусила. Я сейчас возьму машину и поеду в колонию к Толику-Натанчику. Мне звонил Лидочкин отец и сказал, что договорился с заместителем начальника колонии по воспитательной работе — нам в порядке исключения дают внеочередное свидание с Толиком. А ты оставайся дома и паси маму. И завязывай с водкой…
