Корабль отстоя - Покровский Александр Михайлович (книги онлайн бесплатно TXT) 📗
Это дело не отличалось особой безопасностью: в ловцах состояли люди разные, и от них вполне можно было просто так получить по шее.
Поначалу я держал дистанцию.
Это потом, когда ты несколько раз встречаешь одного и того же человека в безлюдной степи, с ним можно поздороваться и то только тогда, когда по глазам видно, что это не возбраняется сделать. А через много-много встреч допускается какая-либо незначительная фраза и то после того, как в озерце обнаружено много дафний и человека это радует.
И ещё: издалека же видно, доброжелателен к тебе человек или нет.
Ловцы дафний – одиночки. Они всегда одеты в брезентовые плащи и болотные сапоги.
Они неповоротливы, и убежать от них легко.
Но в основном все вели себя деликатно – дафний на всех хватало.
Лишь однажды я совершенно неожиданно получил затрещину. Это был не ловец, а огромный верзила, решивший искупаться. Подобрался со спины, и я тут же полетел кувырком на землю.
Было не столько больно, сколько обидно: на меня ещё не нападал взрослый. Он пнул мою банку и стал неторопливо раздеваться. Потом пошел в воду, а я плакал от обиды и бессилья.
Я пришел домой и рассказал отцу, и он пошел со мной выручать мою банку.
Мы пришли на то место и там кто-то плескался, но вот незадача: оказалось, сильная обида способна стереть из памяти лицо нападавшего.
– Он? – спросил отец.
– По-моему, нет! – сказал я, с тем мы и ушли.
Эгоист
Так меня назвала математичка после того случая, помните, когда я подвел весь класс, уехав на дамбу.
Слово меня обидело. И потом оно было не очень понятно.
Я спросил у отца.
– Это человек, думающий только о себе, а не об окружающих, – сказал отец.
Я решил, что ко мне это не относится, потому что я думал о братьях, о бабушке, о маме с папой, о котах и о рыбках.
Потом я думал о своих друзьях.
Я у всех спрашивал, похож ли я на эгоиста, и все отвечали, что нет.
Только меня это не удовлетворило, потому что я вспомнил массу случаев, когда я ел конфеты и не делился с бабушкой. Валерка делился, как я уже говорил, а я нет. Наверное, он действительно не эгоист, а я, всё-таки, немножечко да.
– Бабуля! – спросил я её в пятидесятый раз. – А если я не делюсь конфетами, это нехорошо?
– Чего ж хорошего?
– Да нет, ты не понимаешь. Да, то что я, помнишь тогда, не поделился, – это нехорошо. Но потом я пять раз делился. Как ты считаешь?
– Наверное, это хорошо.
– Ах, бабуля! – вздыхал я и чувствовал, что она меня не понимает.
Про себя я решил, что теперь буду обо всех думать.
Особенно об окружающих. О Тане Погореловой, например. Я украдкой стал смотреть на нее на уроках и думать.
Но лучше у меня получалось думать о Юрке Максимове. Всё-таки он мне друг. С ним мы ходили в степь.
Степь
Степи теперь нет, а тогда – сколько угодно. Огромная, таинственная – камни, ковыль, лощины.
Даже пещеры – в них в жару хоронилась прохлада.
И проломы – это когда в земле вдруг обнаруживается щель, скрытая разросшейся сурепкой, а в нее опустился и перед тобой возникает узкий лаз, стены которого выложены камнями, и начинается он неизвестно где, и ведет неведомо куда. Только ночные гекконы спешат исчезнуть в расщелинах, и тебе становится не по себе – скорей отсюда.
Там можно натолкнуться на змею – гадюку или гюрьзу.
Отец однажды убил гадюку, содрал с нее шкуру и надел на палку.
А мне жаль стало её, она так быстро текла по дорожке и между кустарниками – залюбуешься. Красиво и сильно.
Однажды в степи мы её встретили – бежали с Юркой быстрее козы.
А как-то видел отдыхающую старую гюрьзу. Почти двухметровая, толстенная. Она грелась на солнце и одним прыжком ушла под камень при нашем полном оцепенении.
Я никогда не думал, что змеи способны на такое. Те, что сидят в зоопарке, не вызывают священный трепет, а те, кого я встречал, вызывают: их движение – это страх и восторг, ужас, дрожь в коленях.
Они стремительны – успеваешь только замереть. Исчезла змея, и сейчас же крики, визг, сердце выпрыгивает из груди.
Там ещё лазили ящерки. Этих мы ловили, а потом, наигравшись, отпускали на волю. Жуки, муравьи, скорпионы, фаланги, пауки-каракурты.
В степи надо смотреть под ноги, чтоб не нарушить течение чьей-либо жизни.
В степи мы вели всякие разговоры. Юрка знал от старшего брата как происходит зачатие, это его чрезвычайно волновало, он рассказывал мне, и мы с ним обсуждали устройство и функционирование. Я высказывал сомнение, потому что то, что рисовал на песке Юрка… в общем, какое-то оно получалось не такое что ли…
Когда Юрка рассказывал о минете, у него в глазах стоял ужас. К слову, мне тоже было не по себе.
Да и все остальное выглядело совершенно неаппетитно.
Нам было лет по одиннадцать, и мы решили, что все это чушь.
Степан Разин
Мы ходили в пещеру Степана Разина. То, что пещера принадлежала этому народному герою, конечно, полная ерунда, но мы верили. Недалеко от поселка Разина располагалась гора, а ней – дыра. Внутри довольно просторное помещение, высокий потолок, а узкий лаз вглубь завален.
Я много слышал о Разине: и какой он справедливый, и как убивал только богатых, – только мне княжну было жалко.
Я спрашивал у родителей, зачем он её выбросил. Отец говорил, чтоб не мешала революционной борьбе, но по лукавинкам в его глазах я учуял, что что-то не так, а мама вообще не понимала при чем здесь моя жалость, и тогда я решил спросить у бабушки.
Но бабушка знала только песни о Разине и с удовольствием их пела, а когда дело доходило до «бросания в волны», голос её звучал как-то особенно страстно.
У бабушки я сочувствия княжне не нашел. Хотя она считала, что в этом конкретном случае Разин немного погорячился, а потом очень долго страдал на различных утесах – их на Волге полно.
В той пещере мы с Юркой пытались разобрать завал и пролезть вглубь. Ничего не вышло – камни оказались слишком тяжелыми. Нам хотелось проверить, дойдет ли этот лаз до моря. Говорили, что доходит.
После пещеры и степи очень хотелось есть, и по дороге домой мы выкапывали и ели какие-то корешки – Юрка говорил, что они вкусные, – а дома нас бабушка кормила жареными макаронами – они ещё здорово хрустели.
Она любила кормить и готовить – все свободное время проводила в походах на рынок и магазин.
Мы ели сыр с хлебом и маслом – это такая очень соленая брынза, начисто лишенная каких-либо признаков жирности.
А ещё жарилась молодая картошка. Она жарилась целиком, вместе с кожурой, которая немедленно становилась золотистой. Серега любил картошку и мог есть её каждый день.
А огурцы запускались в ванну, где у нас вода хранилась, и они там плавали верткими тюленями или же бревнами. А мы шипели и пыхтели, залезая в воду по локоть, замачивая рукава рубах. Мы играли с этими бревнами и тюленями, и они у нас выпрыгивали из воды, летали по воздуху и с высоты снова бултыхались.
– Оставьте огурцы в покое! – кричали нам, и мы говорили: «Сейчас!»
Потом огурцы шли в дело. Их разрезали, солили в середине и обязательно терли две половинки друг о друга. У них внутри стройными военными рядами размещались большие зрелые семена, а сами огурцы длинные и толстые, как французские бутерброды.
