Женский день - Метлицкая Мария (серия книг TXT) 📗
А Стрекалова эта… Вообще, коза. Сидит, еле блеет. Честная такая, умная. Ломоносов прям! Все сама, без протекции. Умница, наверное. И мужа ухватила – дай бог! И ребеночка родила. А внешне – мышь серая. Тихоня и скромница. И как у такой получилось? Чудно!
Писательница. Московская фифа. Все на подносе, с самого детства. Мама, папа. Интеллигенты. Приличные люди. Квартира, машина, гастроли именитых родителей. Школа элитная. Муж тоже попался… приличный. Сидела, сидела училкой и – высидела! Вдруг «записа?ла». Дар у нее открылся! И – получилось. За пять лет – прямо звезда!
Как же все складно. У всех у них складно. Все по полочкам, семейные, успешные, удачливые. Им не пришлось рыдать по ночам, прислушиваясь к лифту на лестнице: придет – не придет… Они не встречали Новый год вдвоем с телевизором. Не валялись на пляже в гордом одиночестве, игнорируя сочувствующие взгляды замужних баб.
У них, у этих коз, все получилось.
А у нее, у Марины Тобольчиной, ни черта! И что б вы там ни говорили. Она-то сама это отлично знает. Ни черта!
Только мы об этом… никому не скажем!
И еще – за все надо платить, милая. За ворованную любовь, за успешную карьеру. За нечистую совесть. Ценники на все давно отпечатаны. Не забывай!
На экране была Ольшанская. Отвечала через губу, с долей презрения и превосходства. Типа, одолжение. А мне самой этого всего и не надо. Так, снизошла.
А чего приперлась, красавица? Чего прибежала, как только позвали? А? Чего захотелось? Свеженько пропиариться? Напомнить о себе прекрасной? Ну и давай. Чтоб потом – без капризов. И без угроз. Ок? Знаем таких, бOрзых!
Потом «пошла» писательница. Смущается – разумеется, опыт не так велик. Не Ольшанская. Но держится вполне себе. Вполне уверенно. Видно, что самооценка достойная. Все про себя знает и даже больше. Не с небес спустилась – вроде своей визави, но с достоинством, да.
Остроумничает. Цену себе не сбивает. Из категории «приятная и ненавязчивая» собеседница.
Дальше. Стрекалова. Ну, здесь вообще умора! Робеет, словно невеста в первую брачную ночь. Вздыхает, крутит скромненькое колечко. По виду скромненькое. А там каратика полтора, и очень, надо сказать, достойного. И дизайн не якутский – итальянский такой дизайн. Явно, что не «ноу нейм». Заикается даже, глазки не поднимает. А что ты так, милая? Очи долу? Ты распрямись, плечики отведи. Шейку, головку! Выше! Речь-то должна быть четкая, уверенная должна быть. Ты же начальник. Ру-ко-во-ди-тель! И как ты такая руководишь? Так же по-овечьему блеешь?
Чего уж тебе-то стесняться? Ты ж героиня. Из такой глухомани, господи! И надо же – прорвалась. Пробилась, проскользнулась, просочилась, прошмыгнула. Наверное, так же, по-тихому? Словно мышь через узкую щель?
Ты же громко не можешь. Локтем там, плечами. Ногой. Так ведь? Тихой сапой, бочком? Знаем таких тихонь. В тихом омуте!
Ну и гордись. Смело смотри в глаза. Не теряйся! Пальчики не ломай и очочки свои недешевые не тереби. Не дай бог, сломаются! Такой ведь расход – тысяч сто ведь, не меньше.
Начался рекламный блок, и Марина схватила сигаретную пачку.
Отчего такая муть на душе? Отчего такая злость? И отчего такая… зависть?
Такая, что самой противно.
Завистливой она себя никогда не считала. Выходит, зря?
Вероника подъехала первой. Выйдя из машины, она растерянно оглянулась и посмотрела на дом, словно раздумывая и сомневаясь: а стоит ли входить в эти ворота? И зачем она вообще – приехала?
Под елками и соснами еще лежали уже потемневшие и осевшие мелкие островки талого снега. А на проталинах, открытых и освещенных солнцем местах, из-под серой клочковатой прошлогодней травы чуть пробивались островки травы свежей – совсем чахлые, несмелые, редкие. А кое-где желтыми крошечными звездочками совсем робко торчали низкие стебельки мать-и-мачехи – первый весенний привет. Солнце светило сильно, почти по-апрельски, и даже слегка пригревало. Но в тени было все еще прохладно и сыро.
Дом за красивым деревянным (штакетины поперек, а не вдоль, как у нас принято) забором тоже отличался от домов по соседству. Он был двухэтажный, вытянутый в длину, а не вверх, словно шале где-нибудь в парижском предместье. Он и был стилизован под шале – белые отштукатуренные стены перерезали – поперечные и продольные – массивные темные деревянные балки. Темные рамы, черепичная крыша. Она еще раз оглянулась и наконец нажала звонок.
Дверь калитки автоматически открылась, и она вошла во двор. По периметру участка были рассажены пихты и туи – сплошной естественной изгородью. Уже открылись от снега круглые и пока пустые, пока еще сиротские, но многообещающие цветочные клумбы. Наискосок от дома была видна беседка и стационарный мангал – вертел, решетки, казан. С другой стороны дома притаилась симпатичная рубленая банька, спрятанная за невысокими и густыми елками.
Она перевела взгляд на дом: на пороге, скрестив ноги, стояла Ольшанская, попыхивая сигареткой – высокая, стройная, в коротеньком шелковом кимоно и в уггах на босу ногу.
– Ой, – всполошилась застигнутая врасплох Вероника, – вы же… простудитесь.
– Заходи! – без «здрасти» кивнула хозяйка и первой зашла в дом.
Вероника поднялась по ступенькам, вошла в прихожую. Ольшанская хмуро смотрела на званую гостью.
– Отомри! И раздевайся.
Вероника поспешно кивнула, скинула пальто и сапоги, провела рукой по волосам и выдавила из себя улыбку. Понимая, что улыбка получилась довольно жалкой, спросила:
– Ну, как?
– Что – как? – уточнила Ольшанская и тут же добавила: – Херово, вот как!
Вероника опять смутилась, густо покраснела и неуверенно кивнула, вздохнув:
– Это точно.
Ольшанская пошла в комнату, и Вероника устремилась за ней.
В комнате было сильно накурено, душновато, тяжелые, темные, цвета вишни, шторы были плотно задернуты, и горел только одинокий торшер на массивной бронзовой ноге.
Ольшанская плюхнулась в глубокое, темно-зеленое кожаное кресло и уставилась на Веронику.
– Что будем делать, родная?
Вероника развела руками.
– А что тут поделаешь? Сами же виноваты – значит, ответим.
– Ви-но-ва-ты? – по складам повторила Ольшанская. – Ну, ты, мать, даешь! – И покачала головой, явно осуждая точку зрения гостьи. – И чем же мы, позволь узнать, виноваты? Тем, что приперлись на это говно? Да, виноваты. Знали ведь, как эта сука может! Но, – она чуть подалась к Веронике и повторила: – но она же нам обещала. Что все вопросы, ну, неприятного толка… она опускает. Праздничная программа. Сплошной позитив. Или меня память подводит? – И она уставилась на Веронику, так, словно перед ней сидела сама Тобольчина, ни больше, ни меньше.
– Все равно виноваты, – упрямо повторила Стрекалова, – потому что врали. Самым близким, заметь… те. А вранье – оно ведь всегда вылезает. Рано или поздно – известная истина! – вздохнула она.
– Ага! – почему-то обрадовалась хозяйка. – В смысле – как веревочке ни виться? Значит, ты считаешь, что виноваты во всем мы?
– Да нет, – махнула рукой Вероника, – конечно, не мы. Она поступила ужасно. Но… мы поступили совсем не лучше. Только она обошлась так с чужими людьми, а мы – с самыми близкими.
– Ага, – повторила Ольшанская, – отлично! Значит, во всем виноваты мы, а она, эта гадина, тут ни при чем. По-твоему, так?
Вероника пожала плечами и снова нерешительно кивнула.
– Выходит.
– Нет, давай разбираться, – оживилась хозяйка, – по пунктам! У тебя – да, самое безвредное. Самое! Да, врала мужу. И правильно делала. Зачем ему знать про всю эту грязь? Про твоих алкашей, про детдом, про мамашу-сиделицу? Убийцу к тому же! Зачем? Чтобы всегда, где-то там подспудно или, как сейчас говорят, подсознательно, он знал, ну, или чувствовал, что ты – не такая. Не такая, как он. Не из того теста слеплена. Да, конечно, хорошая. Умница девочка. Сама, все сама. Но – поверь! В какой-то момент, в секунду, а мыслишка-то промелькнет. Обязательно, слышишь! Он сам не захочет, но – промелькнет! Тоненькой такой змейкой холодной проскочит. Когда что-то ему не понравится или он засомневается в чем-то. Ну, или ситуация будет неоднозначная. С бабками или… Ну, не знаю. Знаю только, что обязательно будет. И вот тогда – тогда это чудище вылезет. Ты мне поверь! Из подсознания, из-под «подспудно» – черт его знает. И вот тогда он подумает: правильно! Правильно все. Она – не такая. Из другого теста она. Гены, матушка! Никуда от генов не деться. Какие претензии? Ты же знал. Знал всю правду о ней. Полюбил – со всем ее темненьким, дремученьким и гаденьким прошлым. Полюбил со всей подноготной. Только вот… Он же не знал! Вот что его оправдает. Всегда. Ан нет! Не получилось. Кровь не водица, как говорится. Вылезут гены в самый неподходящий момент. Обязательно вылезут. Яблоко от яблони, осина не родит апельсины… ну, и так далее. Ты не заметила – пословицы, народная мудрость, веками живут, веками! И ни разу не подвели. Он будет тебя оправдывать, разумеется. Бедная девочка, бедная. Такое детство, такая судьба. Я никогда не напомню – ни-ни! И матушке своей не позволю. Я же люблю ее, милую. Прекрасную и разнесчастную. Разве она виновата? Это – сначала. Именно так все и будет. А вот потом… А потом он будет прислушиваться к тебе. Присматриваться. Иногда. Разглядывать тебя – исподтишка, аккуратненько, так, чтобы ты не заметила. С мамой своей переглядываться – ну, если ты накосячишь. А ты накосячишь, не сомневайся. Все ведь косячат. Только… кому-то простится и спишется. А тебе… А твоим поступкам просто найдется… объяснение. Не оправдание, нет – объяснение. Вот в чем вся разница. И маман его подпоет – она же приличная женщина: «Ну, сынуля, ты ж сам понимаешь – гены. Что с нее требовать? В смысле – с убогой. Ты ведь убогая – по рождению! А все твои заслуги – так они когда-нибудь спишутся, не сомневайся. И, знаешь, как они все подведут? Однажды? Конечно, она всего достигла сама. Ей же надо было пробиться. Прорваться сквозь заросли жизни. Пройти буреломы. Надеяться не на кого. Не растолкаешь – сожрут тебя. Ну, и пробилась. Жалеть будут – да. Они ведь хорошие люди. И все-таки в какой-то момент… И знакомых стесняться начнут. Будут втихаря объяснять: нам стало девочку ЖАЛКО. Разве она виновата? Оправдываться будут, ты поняла? За себя оправдываться. И еще, – Аля подвинулась к Веронике и сделала «страшные» глаза, – самое главное!
