Муравечество - Кауфман Чарли (читаем книги бесплатно txt) 📗
— Среди ваших близких есть кто-то, чье имя начинается на X? — спрашивал я добровольца.
Ошибался в девяноста девяти случаях из ста. Я всегда был уверен, что в их жизни есть кто-то с именем на «X». Видел ясно как день. Когда я опрашивал очередную зрительницу, чей муж оказался губернатором Акротири и Декелии, его превосходительством Христофором Хавьером Хорхесом, эхсвайром, меня забросали помидорами и со свистом выгнали со сцены.
— Самое главное: чтобы все получилось, — говорит Барассини, — мне нужно ваше полное доверие. Возможно, у вас есть какие-то опасения насчет меня или моих методов, которые я мог бы мастерски развеять перед тем, как мы углубимся в гипноз?
— Мне не нравится то, как вы произносите слово «углубúмся».
— Какое слово?
— Углубúмся.
— А, вот как его произносят.
— Да, — говорю я.
Он смотрит мне прямо в глаза.
— А теперь как?
— Углýбимся.
— Хорошо. Ну что ж, углубимся, пожалуй?
— Да. Пожалуйста!
— Скажите, что вы видите.
* * *
И вот так просто я снова смотрю фильм. Марионетка в цилиндре идет против ветра. На экране? В моем сознании? Не понимаю. Но дистанции больше нет. Как нет признаков старости пленки, царапин, грязи и нестабильной проявки. Марионетка прямо здесь. Кажется, я мог бы к ней прикоснуться, но не могу. Не могу посмотреть на свою руку. Я, в сущности, камера. Я верю, что этот гипнотический эксперимент сработает. Воодушевленный, смотрю, как разыгрывается сцена. Мимо на роликовых коньках катится маленький мальчик, и я следую за ним взглядом. Он врезается в газовый фонарный столб и падает на зад. Всё в порядке! Пока он поднимается обратно на шаткие ролики, до меня вдруг доходит, что раньше я этой сцены не видел. Каким-то образом я вижу то, что находится за пределами кадра. Пытаюсь вспомнить. Может, сцена все же была в изначальном фильме. До этого момента в фильме и в моей жизни столько всего произошло. Но я почти уверен, что в самом фильме этого не видел. Возвращаюсь к мужчине, который идет против ветра, и провожу эксперимент. Пытаюсь обойти его, увидеть слева. И у меня получается. С этого ракурса я вижу на заднем плане совсем другие декорации, тоже выкрашенные в стиле Инго. Это изображение особняков из песчаника на другой стороне Восточной 62-й улицы от церкви Пресвятой Девы Марии Мира. Я узнаю эти особняки! Смотрю вверх. Увижу ли я небо? Вижу! Черно-белое, но анимированное изображение облаков, они быстро летят и вихрятся. В небе возникает маленькая точка, вскоре вырастает. Она падает? Да. Это аморфный пузырь из оригинальной первой сцены. Он беззвучно падает на землю у моих «ног». Вытекает черная жижа. С этого ракурса я вижу, что кусок глины раскололся и внутри можно разглядеть внутренности, крошечные кости, череп. Шок вырывает меня из сцены. Гипнотизер наблюдает за мной.
— В этот раз я рассказывал? — спрашиваю я.
— Рассказывали.
— Он отличается от фильма, воспоминания о котором я помню.
— Выходит, что так.
— Очень похож, но, по ощущениям, я вижу больше, с разных углов, — говорю я.
— Да.
— Это нормально?
— Никогда раньше не сталкивался с подобной проблемой. В основном работаю над обузданием вредных привычек: курение, героин, хроническая мастикация.
— Мастурбация?
— Нет.
— Мне необходимо вспомнить фильм настолько точно, насколько это возможно. Кажется, это проблема, — говорю я.
— В мире не существует такой вещи, как объективное воспоминание о произведении искусства.
— Это должен быть именно фильм Инго. Обязан. Может, если я буду ограничивать себя, получится придерживаться изначальных ракурсов, не отвлекаться и не исследовать.
— Может, Инго хотел, чтобы вы исследовали. Ведь возможно, что он специально спрятал там все эти сцены? Чтобы вы в них затерялись?
— Не уверен, что у меня хватит духу вернуться, — говорю я. — Я боюсь затеряться.
Но я возвращаюсь. И я теряюсь.
Глава 27
Кажется, я открываю все больше деталей, которых не помню из фильма. Разумеется, я наверняка воспринимал их подсознательно. Например, на пролетающей мимо газете стоит дата «30 июня 1908 года», странно знакомая. Не могу вспомнить почему. 30 июня 1908 года. 30 июня 1908 года. Что же произошло — если произошло — в этот день? Что-то ведь должно было произойти. В конце концов, в истории не существует дней без событий. В этом я почти уверен. В 1752 году пришлось пропустить одиннадцать дней, чтобы перейти с юлианского календаря на григорианский. Можно ли считать, что в эти одиннадцать дней ничего не произошло? Надо спросить моего друга Тимми, он хронолог[61]. Внезапно я смотрю, как марионетка в цилиндре сражается с ветром, и снова поражаюсь раннему мастерству юного Инго. И тут вспоминаю: русский взрыв! 30 июня 1908 года! Ну конечно. Ответ приходит сразу же, как только я перестал искать. Это урок, который полностью противоречит библейскому стиху «ищите и обрящете». Должно быть так: «не ищите и обрящете». Возможно, для традиционного западного ума это звучит слишком по-восточному. Я знаю дату события в Подкаменной Тунгуске, потому что знаю, но еще потому, что писал диссертацию о Der Schweigende Stern («Безмолвной звезде», 1960) Метцига — несправедливо заклеванном критиками фильме, целиком снятом на Totalvision, саундтрек к которому (в английской версии, значительно превосходящей оригинал) написал невероятный Гордон Залер по технологии Totalsound. Фильм рассказывал о мультикультурной и мультигендерной группе ученых задолго до того, как подобное разнообразие вошло в западное киносознание благодаря Вачовски, но я отвлекся — в голове у меня идет фильм, и я должен запомнить каждую деталь. Нельзя отвлекаться, пока рассказываю, ведь вы не видите то, что вижу я, не так ли, доктор Барассини? Доктор Барассини?
Я слышу отдаленный разговор, но только один голос.
Барассини говорит по телефону? Не могу разобрать слов. Мне нужно сфокусироваться на фильме, но сама мысль о том, что Барассини вовлечен в процесс не так, как я, отвлекает и раздражает.
— Вы же в курсе, что я слышу ваши мысли про Барассини? — откуда-то издалека доносится голос Барассини.
— А, значит, теперь вы слушаете, — огрызаюсь я.
— Моя работа — погрузить вас в гипнотическое состояние и следить за записью, чем я и занимаюсь, — говорит он.
Он прав, но почему-то его отсутствие интереса к моим воспоминаниям задевает. И подрывает мою уверенность во всем предприятии. Ибо если Барассини не заворожен каждым моим словом, то будут ли заворожены читатели?
— Мне нужно, чтобы во время сеанса вы сохраняли тишину, — говорю я. — Если вы не можете оказать мне хоть толику уважения, я найму другого гипнотизера. Возможно, Гипно Боба или кого-нибудь из его братии.
Долгое молчание, пока сцена безмолвной бури разыгрывается дальше, и наконец я слышу отдаленное и обиженное:
— Ладно.
Теперь я снова волен сконцентрироваться на воспоминаниях о фильме Инго, а также на новооткрытой способности передвигать внутри фильма свое «тело». Хотя, когда смотрю вниз, вижу только улицу. Ни ног. Ни восхитительной небольшой выпуклости животика, о которой так мечтала Фабиан в «Криминальном чтиве». Я — камера. Но со своей волей. Если камера Ишервуда[62] «совершенно пассивная, не мыслящая — только фотографирующая», то камера Розенберга динамична, разумна и обладает своей волей. «В этом ишервудском лесу есть только один Робинберг». Это остроумно, пожалуй, использую в предисловии к своей книге. Или, может быть, в эпиграфе. Или это эпитафия? Что-то вдруг не уверен. В моих воспоминаниях о фильме нет словаря, чтобы проверить.
— На сегодня время вышло, — говорит Барассини и щелкает пальцами.
— Мне нужно еще посидеть. Прийти в себя, — говорю я.
— Вам придется уйти, — говорит Барассини. — У меня следующий клиент.
— Курильщик? Вам же это неинтересно.
— Я ко всем своим клиентам отношусь одинаково. Если так хотите знать, это человек, который не может — нет, не перестает — жевать.
