Меч Константина - Иртенина Наталья (онлайн книга без txt) 📗
— Тебе противно было? — грустным голосом спросила она.
— Нет.
— Не ври.
— Я не вру. — Непонятно было, чего она хочет от меня услышать.
— Ты что, забыл, откуда вы меня вытащили? — сузив глаза, намеренно грубым тоном сказала она, будто ведро выплеснула резким взмахом.
От этого печка внутри меня мгновенно превратилась в замороженную глыбу. Я по-дурацки хлопал глазами, пока соображал, что ответить.
— Конечно, забыл.
— А я нет! — надрывно бросила она мне в лицо и собралась убежать.
Я схватил ее за плечо, тоже повысил голос:
— Ты на исповеди была?
— Была, — всхлипнула она.
— Причащалась? Она кивнула.
— И не померла после этого. Не спалил Он тебя. Что же ты, дуреха, думаешь, Он не разберется, где грязно, а где вычищено?
У нее дрожали губы.
— Я… я пойду. — Будто разрешения попросила.
И побрела прочь.
— Я вернусь обязательно, — прокричал я ей вдогонку.
Ведь в Базовой реальности, как ее называл Богослов, на той стороне «портала Януса», этот монастырь и приют — те же самые, и она тоже будет там. Во всяком случае, я на это надеялся. Как и Паша, и Февраль.
Сашка обернулась, окунула меня в серое море своих глаз, плещущее голодной тоской, и проговорила:
— Тебя тоже убьют.
От этих трех слов, произнесенных без всякого выражения, меня передернуло. Будто током ошпарило. И ответная фраза опередила мои мысли, самого страшно изумив:
— Я уйду из отряда.
Но она ничего больше не сказала, ушла, опустив голову. Я сел в траву под яблоней, в ушах эхом отдавалось: «Тебя тоже… тоже… тоже…» Что убьют, меня почти не заботило. Вот только это простенькое «тоже» обжигало как кипятком.
Сердце подпрыгнуло и застучало громко, дробно. В тот же миг мне стало ясно, что я нашел свою собственную Жар-птицу. Мою «сожженную землю», мою родину. Только представлялась она мне не сожженной, а истомившейся от голодной тоски, грубо истоптанной, но так и не научившейся злу и ненависти, готовой доверчиво цвести при первых лучах солнца… На этой земле я должен был строить свой дом…
Из сада я направился в гостиницу, забрать рюкзак. Возле общежития меня остановил белоголовый старый монах-священник в выцветшей серой рясе. Он поклонился мне в пояс, отчего я сразу одеревенел, сунул в руки маленькую иконку Богородицы на толстой доске. Затем испытующе посмотрел мне в глаза и молча удалился.
В совершенном недоумении и потрясении я рассказал об этом командиру. Взглянув на икону, он переспросил:
— Ничего не сказал, говоришь? — А затем показал пальцем: корону на голове Царицы, скипетр и державу в руках. — Царские регалии. По-моему, он хотел сказать, что ты можешь быть законным претендентом. Я задохнулся от изумления. — Государь должен вернуться, рано или поздно, — проговорил командир, с жадным вниманием глядя мне в глаза.
— Думаешь, великий князь простил свою дочь? — испуганно спросил я после паузы, в течение которой туго ворочал извилинами.
— Думаю, да.
Я подхватил рюкзак и поплелся к двери, но остановился.
— Я так и не совершил свой ратный подвиг…
— Ну и слава Богу, — не дослушав, сказал командир.
— Нет, ты не понял. Я больше не пойду на эту сторону. Ухожу из отряда.
Он помедлил, потом подошел ко мне, положил руку на плечо.
— Я ждал этого. Хочется верить, тебе другие подвиги написаны. Не беспокойся, без них не проживешь.
— Я не струсил, — нетерпеливо объяснил я. — Просто… оружием всего не решить. Дать себя убить легче всего… я бы и не задумался отдать жизнь… только не по-глупому. Здесь мы просто подставляемся. Зачем нам вообще переходить на эту сторону? Чтобы бегать с автоматами? Это не Леха романтик, это мы все тут романтики, которых только в курьеры… — Я торопился выговориться и умоляюще смотрел на командира, чтобы он понял меня, не отмахнулся. — Даже Ярослав… Зачем он погиб? Что изменится? Матвей говорил: мы не должны позволять уничтожать себя. Нам нужно плодиться и размножаться, чтобы перевесить чашу на весах. Это в первые века христиане умножались казнями и муками. А нас здесь как волков отстреливают. Как бандитов. Здесь Бог не с нами… и остальное не приложится…
— Ты повзрослел, — произнес командир и повторил: — Я ждал этого. Этого разговора. Никто не говорит о трусости. Сядь. Я кое-что расскажу тебе. Ты поймешь, почему я не хотел, чтобы ты был в отряде.
Я сел на кровать, обняв свой рюкзак и уперев в него подбородок.
— Знаешь, почему тот поход был первым и единственным для твоего отца?
— Потому что он погиб.
— Но почему первым? Я поднял голову.
— Почему?
— Мы много говорили с ним на эту тему. Ольгерд знал об отряде с самого начала, но отказывался уходить с нами сюда. Он говорил, что каждый должен воевать на своем месте и тем оружием, которое дал ему Бог. И что худой мир лучше хорошей войны.
— Он был боевой офицер, — выпалил я.
— Вот именно. И поэтому имел полное право так говорить. Как-то раз он сказал мне, что, уходя сюда, мы как бы перестаем существовать для нашей родной стороны. Реальной там остается только наша смерть, когда мы погибаем здесь. И рано или поздно гибель ждет всех нас.
— Почему же он согласился пойти? — оцепенело спросил я.
Командир отвернулся к окну.
— Я рассказал ему, что в последнем рейде мы потеряли четверых. В отряде не было ни одного профессионального военного, в армии и то не все служили. Мы учились на ошибках. Через неделю он позвонил мне и сказал, что в следующий раз идет с нами. Он шел не воевать, а оберегать нас, учить выживать на этой войне. И исполнил свою роль до конца.
— Выходит, он знал, что погибнет? — выдавил я.
— Выходит, так.
Я вспомнил Матвея в колодце: «Идущие на смерть приветствуют тебя». И Ярославово «Это русские идут на войне умирать».
— Кто же будет спасать Россию, если мы все умрем? — усмехнулся я. — Воевать можно не только мечом.
Я решительно закинул рюкзак за спину и выбежал из гостиницы к воротам монастыря.
Вот и сбылся мой сон, и саднящая мысль высказалась.
Для начала — убить Лору Крафт в себе.
А все-таки хорошо, что не прямо сейчас потребуют разгонять тучи руками и строить свой дом размером с одну шестую часть суши…
Возле ворот вовсю шло прощание. Паша уговаривал свое будущее семейство не реветь. Февраль, клоня голову вбок после ранения, держал за руку Лизу и вспоминал, наверное, ту романтическую лошадь. Леха в сторонке толковал с двумя монахами, видно, намерения у него были серьезные. Папаша, как обычно, искал красоту в ракурсах и дощелкивал пленку.
Сашки не было, но я затылком чувствовал: она где-то неподалеку, следит за мной украдкой. Наконец появился командир с настоятелем. Святополк протянул мне дары молчаливого старца Отец Михаил сказал наставительное прощальное слово: о том, что русская победа — испокон победа духовная, и настоящая, главная война — с самим собой, с врагом, который внутри, одолеть его — значит победить свой страх, побороть грех, закалить дух. После этого нас отпустили с миром.
Мы возвращались в деревню, к колодцу, от которого начинались все здешние дороги отряда. Через сутки изрядно потрепанная команда вернется на ту сторону, где война тихо кажет свою холодную мертвенную улыбку. Разъедется по домам, заново начнет мирную жизнь… Мирную, но не мирящуюся…
На ночевку мы устроились в лесу. Долго сидели вокруг костра, жарили колбасу и обсуждали житейские проблемы, войны уже никак не касающиеся. У одного меня не было еще никаких житейских проблем. Уткнув подбородок в колени, я просто смотрел на свет костра во тьме ночи. Я воображал, что этот костер — целый мир, тот самый, про который сказано: «Свет во тьме светит, и тьма не объяла его». Мы все принадлежали этому миру, он охранял нас, защищал, питал и согревал. И воевали мы вовсе не потому, что тьма пыталась оттеснить его и нас вместе с ним на глухие задворки. А потому, что отвоевывать себя у тьмы и означало принадлежать ему. Отказаться от этого было равнозначно смерти.
