Как все было - Барнс Джулиан Патрик (серия книг .txt) 📗

Слать цветы своей бывшей жене через два года после разрыва. Что это должно значить?

Когда я была школьницей – теперь это кажется таким далеким прошлым, – мы с подругами вели нормальные девчоночьи разговоры: каким должен быть мужчина, которого мы полюбим? Я всегда просто называла кого-нибудь из кинозвезд. Но про себя думала, что мне нужен человек, которого я смогу любить и уважать и который мне физически приятен. Вот к чему, я считала, надо стремиться, если хочешь постоянных отношений. Но когда у меня начались романы, выяснилось, что все три качества вместе – такая же редкость, как выиграть подряд три клубничины в игровом автомате. Одна выскочит, можешь выиграть и вторую, но первая к этому времени уже уйдет. Есть, правда, кнопка «задержать», но она почему плохо работает.

Любить, уважать и чувствовать влечение. Я думала, что мне достались все три условия в Стюарте. А потом – что в Оливере, Но, должно быть, все три – это недостижимо. Наверно, самое большее, на что можно надеяться, это два условия, а кнопка «задержать» мигает не переставая.

МАДАМ РИВ: Говорит, что он канадец. Но, во всяком случае, не из Квебека. Просил комнату с окном на улицу. Как долго тут проживет, он не знает. Еще раз повторил, что канадец. Ну и что? Деньги цвета не имеют.

ДЖИЛИАН: Надо, чтобы были правила. Строжайшие правила, это очевидно, вы согласны? Быть счастливым недостаточно, счастьем необходимо управлять. Теперь я это знаю. Мы поселились здесь, начали с чистого листа, на этот раз без ошибки. Новая страна, новая работа, ребенок. Оливер острил: Ньюфаундголденленд [74]. Как-то раз, когда Софи измотала меня больше обычного, я его оборвала:

– Имей в виду, Оливер. Одно из правил – никаких романов.

– Che? [75]

– Никаких романов, Оливер.

Не знаю, может быть, я взяла неверный тон, но он как с цепи сорвался. Можете себе представить поток красноречия. Всего я не запомнила, потому что, когда я устаю, у меня на Олли включается система фильтрации. Я выбираю только то, на что надо ответить.

– Оливер, я только говорю… учитывая обстоятельства нашего знакомства… ведь все думали, что у нас с тобой была интрижка и из-за этого мы со Стюартом разошлись… Я просто считаю, что для собственного нашего спокойствия нам следует вести себя осторожно.

Оливер, как вы, наверно, заметили, умеет быть чрезвычайно саркастичным. Сам он это отрицает, он считает сарказм вульгарным. Изящная ирония, как он говорит, это максимум, на что он способен. Так что возможно, его ответная реплика была всего лишь изящно-ироничной. Он заявил, что, насколько ему помнится, пока я была замужем за Стюартом, у нас с ним не было интрижки исключительно потому, что он отклонил мое очень настоятельное предложение (дальше следовали анатомические подробности, которые я опускаю), и если кого и можно заподозрить в романах, то не его, а меня, и т.д. и т.п. И это, вообще говоря, справедливо, если не учитывать, что у женщины с рудным ребенком, да еще работающей, как правило, не хватит энергии, чтобы прыгать в постель к третьим лицам и все прочее.

Это было ужасно. Мы состязались, кто кого переорет. Хотя я-то старалась быть практичной, мною руководила любовь к Оливеру, так мне казалось, а вот он разнервничался и держался как настоящий враг.

Такие вещи сразу не проходят. Да еще стоит такая страшная жара. Всю следующую неделю мы переругивались. И представляете? Этот старый танк, на котором он ездит, потому что, видите ли, он эффектно выглядит, за одну неделю три раза ломался по дороге. Три раза! На третий раз, когда Оливер что-то такое пробурчал про карбюратор, у меня, наверно, сделалось скептическое выражение лица, потому что он взглянул на меня и произнес:

– Ну, что же ты молчишь? Скажи вслух.

– Что?

– Давай, давай. Говори.

– Ладно, – соглашаюсь, хоть и понимаю, что не надо бы. – Как ее зовут?

Он зарычал, словно торжествуя победу, я сидела, он стоял надо мной, и я чувствовала – мы оба чувствовали, – что он вполне может сейчас меня ударить, если я скажу еще хоть слово. Я молчала.

Он победил. И мы оба проиграли. Это даже не была настоящая ссора, не по какому-то конкретному поводу, а просто из бессознательной потребности поругаться. Я не сумела управлять счастьем.

Потом я плакала. И думала: БРЮКВЫ, СЛАДКИЕ КАРТОФЕЛИ, ЦВЕТНЫЕ КАПУСТЫ, СПАРЖИ. Никто не сказал тому зеленщику, что так писать нельзя, никто его не поправил. А может, поправляли, да он не послушал.

Нет, тут вам не Англия. Тут Франция, и я сейчас объясню иначе. На днях я разговаривала с мсье Лажиске. Ему принадлежит несколько акров виноградников за деревней, и он рассказал мне, что в старину в конце каждого ряда сажали розовый куст. Оказывается, на розе болезнь проявляется раньше всего, так что розовые кусты – это своего рода система раннего оповещения. Мсье Лажиске сказал, что теперь эта традиция здесь заглохла, но в других районах Франции она еще сохранилась.

Мне кажется, что и в жизни надо сажать розовые кусты. Людям тоже нужна система раннего оповещения.

Оливер здесь стал другим. Вернее, как раз наоборот: Оливер здесь такой, каким был всегда и всегда останется. Но здесь он иначе смотрится. Французы его, в сущности, не понимают. Я только здесь сообразила, что Оливер – из тех, кто яснее всего выявляется в контексте. Когда я с ним познакомилась, он показался мне ужасно экзотичным; теперь же краски потускнели. И не только от времени и от привычки. Просто здесь имеется еще лишь один английский персонаж, на фоне которого он мог бы выделяться, – я. А этого недостаточно. Ему нужно, чтобы вокруг были такие люди, как Стюарт. Это – как в теории цвета. Если поместить рядом два разноцветных пятна, то оба цвета видишь немного измененными. Принцип совершенно тот же.

СТЮАРТ: Я взял трехнедельный отпуск. Прилетел в Лондон. Но оказалось, что ничего хорошего у меня из этого не получается. Я не ездил по тем местам, где мы бывали с Джил, хватило ума. Но меня одолевали злость и печаль. Говорят, злость пополам с печалью все же лучше, чем одна печаль, но я сомневаюсь. Когда ты ходишь печальный-печальный, люди к тебе внимательны и добры. Но когда к твоей грусти примешана злость, хочется просто стать посреди Трафальгарской площади и кричать: Я НЕ ВИНОВАТ. СМОТРИТЕ, ЧТО СО МНОЙ СДЕЛАЛИ. ПОЧЕМУ ГАК ВЫШЛО? ЭТО НЕСПРАВЕДЛИВО. Люди, испытывающие печаль, но еще и злость, не способны изжить свою боль; такие люди сходят с ума. Я стал как тот человек, что едет в метро и разговаривает вслух сам с собой. От таких стараются держаться подальше. Лучше ему под руку не попадаться, а то он еще спрыгнет или спихнет. Спрыгнет внезапно на рельсы перед поездом или спихнет туда вас.

Так что я поехал в гости к мадам Уайетт. Она дала мне та адрес. Я сказал, что хочу написать, потому что при последней встрече они старались держаться по-дружески, а ч. их оттолкнул. Не ручаюсь, что мадам Уайетт мне поверила. Она неплохо читает мысли. Поэтому я сменил тему и опросил, как ее новый любовник.

– Старый любовник, – поправила она.

– О, – сказал я, вообразив престарелого господина с пледом на коленях. – Вы не сообщили мне, какого он возраста.

– Да нет, я имею в виду, мой бывший любовник.

– Ой, простите.

– Ничего. Это был просто так… эпизод. Faut bien que le corps exulte. [76]

– Да.

Я бы так никогда не сказал. Это не мои слова. И вообще не знаю, можно ли по-английски сказать: «тело ликует». Телу приятно, это да, но вот чтобы оно ликовало, не уверен. Но может быть, это у меня так.

Когда подошло время прощаться, мадам Уайетт сказала:

– Стюарт, по-моему, еще рановато.

– Что рановато? – Я подумал, она сожалеет, что я уже собрался уходить.

– Начинать переписку. Повремени еще немного.

– Но они сами просили…

– Нет, не для них. Для тебя.