Пейзаж, нарисованный чаем - Павич Милорад (читать хорошую книгу txt) 📗
В доме уже много лет жила барышня Вида Милут, жила одна, но не одиноко. Из ее окна был виден высокий тростник, разросшийся, подобно лугу вдоль Дуная, и похожий на невысокую траву, отчего деревья в нем казались ниже, чем были на самом деле, и ветви их словно бы шли прямо от земли. Вида рано начала переводить со своего первого родного языка, с сербского, на немецкий, и дом ее всегда был полон гостей. Предлагая своим гостям мясо на грелках сервиза «Жолнай», Вида любила повторять:
— Каждому, как кусок мяса, принадлежит его Часть истины. Однако даже истину необходимо посолить, иначе она невкусна. Я перевожу только тех писателей, которые именно так и поступают.
Она была болтлива, сетовала:
— Когда я счастлива, я заболеваю. А мужчинам наступаю всегда на один палец — на мизинец левой ноги.
Друзья приходили, пили сливовицу на рояле и ели козий суп с чесноком, присланным из ее родных краев, чихали с таким выражением, словно имели на то по крайней мере два международных повода, и уходили довольные. И приходили опять.
Приходил господин Амадеус Кнопф с супругой Реббекой; она была вроде бы из семейства Ротшильдов или какой-то другой баснословно богатой фамилии; он — просто чиновник. С глазами влажными, как ледяные сосульки. И огромными сросшимися средними пальцами на правой руке. Ходили слухи, что он ест мел и штукатурку. Был он бесконечно любезен и постоянно этим своим негнущимся членом без ногтя, который казался срамным, задевал и ронял вазы и бокалы, стеклянные безделушки и зонты и тут же другими, меньшими пальцами ловил предметы, не позволяя упасть. Приходила Теофана Цикинджал, хорошенькая художница с прозрачными глазами, напоминающими медузу, проглотившую рыбу, с удивительными руками, испачканными зеленой краской, от которой разливается желчь, потому что писала она исключительно крокодилов. Приходил ее муж, доктор Арнольд Пала, правда всегда с опозданием; он обмирал по лошадям и знал их настолько, что мог по помету отличить жеребца от кобылы. Он приходил прямо с ипподрома, кожаные заплаты на его штанах были пропитаны запахом лошадиного пота, а пиджак — табаком «Три монахини». Вместе с этими запахами он приносил плетеный кожаный хлыст, И Теофана Цикинджал с улыбкой показывала на своей прелестной высокой груди следы от этого хлыста в ожидании кульминации ужина, когда Вида выносила гостям альбомы с фотографиями и крохотный шелковый кисет, расшитый бисером. Теофана первая брала из этого кисета на палец понюшку табаку с кокаином, вдыхала и изо всех сил старалась чихнуть как можно позже. Только господин Кнопф не прикасался к табаку, смеялся вместе со всеми и листал альбомы. В них были исключительно женские снимки, сделанные французскими аппаратами начала века, лица выглядели неестественными, потому как таращили глаза в фотографический глазок, видевший все в желтом цвете. Остановившиеся взгляды, словно у покойников, открытые рты, словно создающие сквозняк, уши, словно заткнутые волосами на ночь от шума, — все это придавало лицам нереальность выражений, и они казались картотекой жертв из какого-нибудь полицейского архива. И Кнопф первый разгадал секрет этих снимков, как и вообще первый разгадывал подобные маленькие загадки. Это были лица женщин, сфотографированных в момент, когда они находились наверху блаженства, когда переживали оргазм. А затем неожиданно в Видином альбоме оказался снимок бородатого мужчины в такой же момент высшего блаженства, и все прыснули, и от этого хохота старикашка, летевший на картине задом наперед, прежде времени превратился в сказочную фигуру с золотым обручем на лодыжке.
Так и жили они в некоем двойственном времени, словно бы в шляпе поверх картуза, пока однажды вечером барышня Вида Милут не наткнулась, перелистывая книги из своего родного края, на фразу, которая удивила ее, Фраза была короткая, и она гласила: «Наши мысли подобны голоду — всегда одинаковы».
Ее это заинтересовало, она разузнала все про автора и наконец во время своего пребывания в Белграде познакомилась с ним. Был он довольно неотесан, вместо усов и бороды у него росла какая-то трава женщины утверждали, что спит он голый, перепоясавшись кожаным ремнем, а мужчины — что он может мочиться с коня на полном скаку.
— Вы левша, барышня Вида? — спросил он Виду.
— Нет, хотя мне гораздо приятней с левой стороны, — отпарировала она и пригласила его в Вену. Он приехал на Рождество вместе со своими муравьями в волосах и предложил Виде и ее друзьям устроить в сочельник кукольное представление. Он носился по огромному Видиному дому на улице герцога Гецендорфа, маялся с веревочками и куклами, а в бороде его не переставали жужжать запутавшиеся дремотные мухи. Он расставлял стулья в зале и то и дело обнаруживал на руках — на ладонях и между пальцами — что-нибудь: соломинку ли, шерстинку, что-то прилипшее, кусочек обломавшегося ногтя, крошки хлеба, кофейную гущу, жир или песок. Он не искал этого, просто к нему все прилипало, и он, чувствуя это, тщательно оглядывал свои руки и ногти, выковыривал из глаз мошек и вынимал волосы из стаканов. Вот и теперь, очищая от плевел свое тело, он сооружал сцену в просторном зале у барышни Милут, где стояли полосатые кресла с желтыми репсовыми спинками, а в зеркале, стоявшем напротив дверей, создавалось впечатление, что за ним — другая комната и в ней желтый, а не полосатый салон. Между делом он болтал с гостями.
— Вдумайтесь, — говорил он, — Видин отец подарил ее матери в качестве свадебного подарка серну. Живую. У Виды есть фотография, не знаю, видели ли вы? Ее матушка красива, миниатюрна, легка, как пушинка, она снята с женихом. Он в военной форме, одной рукой держит за ухо серну, второй — саблю. Глазастый, способный, если надуется, угодить вам пуговицей со своих брюк прямо в рот и выбить зуб!
— Забавно, — бросает доктор Пала, а сам пожирает взглядом госпожу Реббеку Кнопф. Они сидят за столом, курят или нюхают табак, и доктор Пала допивает из бокала госпожи Кнопф, вроде бы по растерянности.
— От ваших взглядов, доктор, остаются рубцы, как от вашего хлыста. Но если вы будете так пялиться на меня, вы увидите то, что вам не стоит видеть, — через мои глаза видно слишком глубоко. Лучше наденьте темные очки…
Вида же в это время наблюдает за своим земляком с обритыми ушами и засученными рукавами, видит, как глаза его заполняет тоска, и тоска эта столь крепка, что ею впору точить ножи и чистить ложки.
— Чем внимательнее я приглядываюсь к вам, тем отчетливее вижу, что ваше лицо, как год, — говорит он Виде, пристраивая театральный занавес, — на нем все четыре времени года.
— Какое сейчас, по вашему мнению, время года на нем?
— Лето. Тихое, как спальня.
Он целует ее и уходит к своим куклам.
У представления два названия:
ЗВЕЗДА, ИЛИ ВЕРТЕП
На освещенной сцене — звезда, которая медленно движется с Востока на Запад, в яслях лежит новорожденный Христос, возле него, перед входом в пещеру, — Богоматерь. К яслям подходят Ягненок, Яблоня и Река Иордан — поклониться новорожденному царю. Богоматерь поет младенцу:
(поднимает книгу): Вот Ветхий Завет будущая кровь Христова. Кровь того, кто лежит в яслях, новорожденный. Есть у него на небе отец, но нет матери.
(поднимает другую книгу): Вот Новый Завет, будущее тело Христово. Тело того, кто лежит в яслях, новорожденный. Здесь, на земле, у него есть Мать, но нет Отца.
: Он искупит все будущие и прошлые грехи людские, искупит даже их прародительский грех, изгнанных вернет обратно в рай. Омыв свою божественную искру в людской крови, он спасет человека и отдаст свою кровь и тело свое ради него.
