Как закалялась жесть - Щеголев Александр Геннадьевич (книги онлайн полностью .TXT) 📗
— Это копии, — равнодушно говорит «истопник». — Намалевал от нечего делать. Эвглена попросила оригиналы вернуть. А насчет дьявольских фантазий Виктор Антоныч тебе гораздо лучше объяснит, это он у нечистого на договоре.
— Я у него потом спрошу.
— Спроси, спроси! — Крамской опять в восторге. — Ежели раньше на сковородку не попадешь!
О какой сковородке речь, я решаю не уточнять…
…Короткий коридор с нишами. Проходим мимо унитаза (в одной нише), мимо душа (в другой нише). Экскурсия продолжается, хочу я того или нет.
В следующем помещении обнаруживаем секционный стол и каталку. На секционном столе одиноко лежит ампутационный нож. А на каталке покоится некто, накрытый несвежей простыней. Вот и мертвечина, о присутствии которой настойчиво предупреждало обоняние. Крамской шумно вдыхает носом:
— Люблю этот запах…
Впрочем, кроме трупа здесь и впрямь хватает интересного. Например, промышленное кухонное оборудование «мулинекс» (зачем?!). А также — катковая дробилка размером с токарный станок. А еще — чаны, лохани и тазы. Несколько здоровенных бутылей с какими-то жидкостями… И — дверь.
Вторая дверь, увиденная мною в этих казематах.
Крамской перехватывает мой жадный взгляд.
— Потерпи, заглянем позже, — скалится он. — Всенепременно.
После чего сдергивает с каталки простыню.
Меня наконец выворачивает — на пол вылетают пенистые капли то ли слизи, то ли желчи.
— Что же ты делаешь, полурослик? — огорчается «истопник». — Да, мамка слегка попортилась, но зачем же так… — он кидает мне простыню. — Прибери за собой.
Желудок опустел (он и без того был пуст), но это не приносит мне облегчения. Тошнота забита в глотке, как пыж, готовый выскочить при первой же искре. В голове бьет колокол. Хорошо меня Вадик приложил, с душою, — как родственника… зятек будущий…
На каталке — тело как тело. Лишенное одежды. Трупные пятна слились в один сплошной отек; мягкие ткани провалились, выставив напоказ острые хребты из костей и хрящей. Омерзительное расплывшееся месиво, бывшее когда-то женщиной… с большим трудом я опознаю, скорее догадываюсь, — кто это.
Тетя Тома.
Я мысленно подсчитываю, сколько прошло времени с момента ее гибели. На удивление хорошо сохранилась! Как, каким образом?
— Недавно выкатил, — словно отвечает мне хозяин подвала. — Не могу решить, что с ней делать… — он с любовью разглаживает кожу на лице покойной, потом целует ее в лоб.
Выкатил… Из холодильника, надо полагать?
Крамской прерывисто всхлипывает и продолжает говорить:
— Я за нее отомстил. Да. Отомстил. Но… Зачем Сергунь это сделал? Как брат мне был… названный… у нас даже наколки одинаковые, вот! (Он показывает мне свое плечо: там вытатуирована свернувшаяся в клубок синяя змея, кусающая собственный хвост. ) …В чернила мы по капле крови добавили, он и я… Потому я и не мог его кончить, крысу узкоглазую. Да. Жизнь ему оставил… Все-тки, было дело, в одной квартире ютились — Эва с дитем да мы с Сергунем. Это в Питере. Когда Витюша-то мою квартиру оттяпал на халяву, жить мне было негде, только на хате у Эвглены… За что? — Он с размаху бьет кулачищем по секционному столу. Конструкция содрогается. — За что этот урод мамку зарезал? — его указательный палец находит меня. — Вот ты. Что бы ты сделал с убийцей твоей матери?
Внезапные смены его настроения говорят о многом; но главное — помогают ни на миг не терять бдительности.
— Скормил бы собакам.
«Истопник» секунду-другую смотрит на меня оловянными глазами. Смаргивает.
— Я так и сделал. Снял с ее ноги чулок, распустил, вытащил капроновую нить… Если Эвглена не сглупит, собачки порадуются.
— Тетя Тома — ваша мама?
Он непроизвольно поглаживает тело покойной — кончиками пальцев.
— Мама. Любила меня сильно. Я ей первой признался, что жить не могу без анатомии, так она меня не то что не сдала — даже помогала! Еще когда под Лугой жили. Что-то такое сказала ментам, из-за чего в пропаже соседки заподозрили соседкиного мужа. Запретила мне остатки в лес уносить, посоветовала нашей хрюшке потихоньку скармливать… Потом, когда я повзрослел да в город уехал, приводила ко мне с вокзала одиноких квартирантов… и квартиранток, да… а уже здесь, в Москве, чтобы Эвглена позволила ей жить в этом доме, при мне, и ходить за мной, сама себе отрезала язык! Дескать, никому не слова, не сомневайся… Ты ее знал, полурослик?
— Очень добрая была, — говорю нейтрально.
— Именно! Именно добрая! Борька мне то же сказал!
— Гувернер?
— Ну да, когда мы с ним выпили за упокой ее души. Прошлой ночью. Хороший парень, честный. Раздобыл где-то ключи, выпускал меня прогуляться, поохотиться… Если б не он, никто бы мне и не сказал, кто маму… какая тварь…
— Вы уверены, что это был китаец?
— Не умеет Борька врать, у него честные глаза. А я, скажу тебе, жопой лажу чую. Вот тебе, например, насрать и на маму мою, и на то, что я тут из души выковыриваю. Злой ты. У тебя одна мысль на уме, известно, какая. И глаза у тебя — волчьи.
— У меня, кроме глаз, ничего не осталось.
Он издает булькающий звук — и вдруг хохочет.
— Хорошо, хорошо сказал! Вот теперь никакой лажи!
Следующая секция — нормальная котельная. Помещение с газовой печью, баллонами и всем прочим. То есть Крамской не кокетничал, называя себя истопником. Впрочем, обязанности его, как я подозревал, все-таки несколько шире, чем обогрев особняка в холодную погоду. Основная его задача — избавляться от утилизата, регулярно поступающего со Второго этажа. И пока он, распустив хвост, хвастается, как тут все здорово продумано и обустроено, пока демонстрирует мне кислородную форсунку, позволяющую получать жуткую температуру, пока разъясняет мне довольно хитрую технологию тайного сжигания трупов, я думаю, думаю, думаю… никак не могу выбросить из головы одну его странную фразу…
О какой сковородке он говорил?
Что за сковородка такая стоит между мной и выходом на волю?
…А потом истопник ведет меня обратно (в помещение с тетей Томой и «мулинексом»), — и открывает дверь, оставленную на десерт.
За дверью — здоровенная морозильная камера. Настоящая комната.
На крюке, как говяжья туша, висит Рома Тугашев, незадачливый любовник и мент. Освежеванный, без кожи и безо всех конечностей; лишь голова не тронута. Впрочем, что значит — не тронута? Уши отсутствуют, щеки срезаны. С ребер также снят изрядный кусок плоти…
— Вы… людоед? — наконец до меня доходит.
— Ну, в общем, не без этого, — смущается Крамской.
— И что теперь?
— Ничего. С тобой весело, полурослик.
— А потом? Когда станет не весело?
— Ты повиснешь рядышком. Вон на том крючке.
И ведь повисну, с ужасом понимаю я.
Аппетитный окорок с нашлепкой «Саврасов». Надо же — не собаки, так псих.
Вот тебе и приятного аппетита…
— Какая Эвглена? — напряженно спросил голос в трубке.
— Меня зовут, как и мать. Я дочь Эвглены Теодоровны.
Пауза.
— А кто это такая? — неподдельно удивился голос.
— Что значит — кто?
— Я такую не знаю. Откуда у вас мой номер?
— Мать дала. Эвглена Теодоровна.
— Не понимаю, о ком вы говорите.
Елена мысленно застонала. Она, конечно, допускала, что разговор будет непростым, но не до такой же степени… Стрептоцид, сидящий за рулем, ободряюще улыбнулся ей. Машина была его, и водил он вроде бы прилично, без труда наматывая круги вокруг особняка. Елена звонила по мобильнику из движущегося автомобиля. Мобильник раздобыл Балакирев: вышел на улицу и купил у прохожего, переплатив втрое. Звонить со своего Елена не могла, — как и с обычного, из дому. Уши Виктора Антоновича прорастали всюду; она так и видела эту картину — уши, прорастающие сквозь стены, гигантскими лопухами висящие в воздухе возле дверей и окон… Потому и в машину залезла, чтобы пообщаться с господином Пагодой. Не подставлять же хорошего человека — единственного, к которому можно обратиться за реальной помощью…
