В другой раз повезет - Хилтон Кейт (книга жизни TXT, FB2) 📗

Когда-то Марианна верила, что у нее будет все: муж, дети, профессиональный успех и выбор, выбор, выбор — до самого горизонта. Теперь она понимает, что замужество — эта ловушка, в которой с женщины сдирают ее свободу. Так оно было с тех самых пор, как человечество изобрело институт брака, и все женщины испили эту горькую чашу. Только ее поколение сумело убедить себя в том, что в замужестве все может быть так, как тебе хочется: если вечеринка тебе не по вкусу, всегда можно вежливо удалиться. Как так получилось, что самое образованное поколение в истории не в состоянии рассмотреть решеток на окнах, пока не окажется в заточении и за спиной не захлопнется дверь? Если бы ей предложили выбрать фоновую песню для брака, она предложила бы «Отель „Калифорния"».

— Марианна? — Тетя Джуди готова принять ее вклад в вознесение благодарности. По крайней мере, здесь у нее есть свобода отказаться.

— Пас, — произносит Марианна.

— А ты что скажешь, Девлин?

— Простите? — Девлин поднимает взгляд от колен. — Что такое?

— Он тоже пас, — говорит Марианна. — Занят, копается в телефоне.

— За столом никаких телефонов, — объявляет тетя Джуди, и Марианна протягивает руку, чтобы забрать контрабандный телефон, точно строгая учительница. Ладно, она готова краснеть за поведение своих детей, но чтоб о ней судили по поведению Дева за столом — это уж слишком. Пусть судят по ее собственному.

Сжав его телефон в ладони, она поднимается с места. Слышит за спиной благодарный голос тети Джуди, шагает на кухню, открывает ящики, роется среди поварешек, лопаточек и венчиков, пока не находит нужное. Кладет разделочную доску на стол, на нее — аппарат. А потом поднимает над головой молоток для отбивания мяса — как злодей из фильма ужасов — и одним ударом разносит телефон Девлина на мелкие осколки.

ГЛАВА З

Беата

Беата Голдштейн-Хеннесси лежит на полу в подвале родительского дома и размышляет о том, что нынешний день оказался худшим Рождеством в ее жизни.

Она знает, что нездоровые привязанности и ожидания часто влекут за собой муки. Пятнадцать лет назад она была до такой степени уверена в том, что у нее родится девочка, что отказалась делать тест, дабы подтвердить свою догадку. В ее воображении жизнь матери-одиночки наполнялась уроками танцев и рисования, чаепитиями и феминистскими музыкальными фестивалями. Взяв младенца на руки, она испытала шок и поняла, что понятия не имеет, как воспитывать мальчика. Впрочем, быстро оправилась: Оскар ее ребенок, так что, подумала она, у них должны найтись общие интересы. В Беате жила несокрушимая вера в силу воспитания. Да и вообще, пол — не такая уж постоянная величина.

Вот только в споре природы и воспитания Оскар явно оказался на стороне природы. Он устраивал истерики на танцевальных выступлениях, замазывал краской вышитые цветы на комбинезончике-унисексе, а однажды — от такого и умом тронуться недолго — потерялся по ходу летнего фестиваля: его обнаружили на краю поля, он сидел на тракторе и делал вид, что на нем едет.

— Дай парню быть самим собой, Беата, — увещевала ее мать. Матери легко говорить, ей-то повезло, у нее три дочки. — Не дави на него. Пусть живет своей жизнью.

Беатина мама обо всем имела твердые понятия и не стеснялась ими делиться. Порицала избыточную близость матери и ребенка, хотя Беата и давала ей читать просвещающие статьи.

— Оскар должен спать в собственной кровати. Самостоятельность пойдет на пользу и ему, и тебе. Если ты сейчас будешь его постоянно стеснять, подростком он тебе задаст жару.

— Мам, это мой ребенок, — напоминала Беата. — Оставь за мной право на собственные ошибки.

Ее мама ошибок наделала выше крыши. Беата могла без запинки перечислить самые вопиющие, мог и ее психотерапевт (причем не один).

Лежа на полу, она обозревала внутренним взглядом все, что сделала не так, и осознавала, что вот сейчас-то ошибки и сдетонировали. Оскар уже подросток и не оправдывает даже самых заниженных ее ожиданий. Сегодня, например, она всего-то хотела, чтобы он поучаствовал в семейном праздновании Рождества. Она даже разрешила ему принести игровую приставку в обмен на обещание не хамить родственникам. Но, едва оказавшись в доме ее родителей, он тут же слинял в подвал и отказался выполнять свою часть сделки.

— Сегодня Рождество, — напомнила она.

— У меня тоже Рождество, не только у тебя. Как хочу, так его и провожу.

— В данном случае у тебя нет выбора, — произнесла она самым что ни на есть сдержанным тоном.

— Все потому, что ты — тоталитарный диктатор, — парировал Оскар.

— Если бы я была тоталитарным диктатором, у тебя не было бы игровой приставки.

— Приставку я купил на свои деньги, — напомнил Оскар. — Только попробуй ее тронуть.

— А вот и трону, — сказала Беата, хватая пульт и выкручивая его у сына из рук.

— Диктатор! — завопил Оскар. — Мучительница!

— Я тебя сейчас накажу! — выкрикнула Беата.

Оскар отпустил пульт, и Беата упала на спину, так и не выпустив его. Оскар обошел мать по дуге, поднялся, топая, по лестнице и хлопнул подвальной дверью, бросив мать в полумраке.

Где она теперь и лежит.

Сыночек ее превратился в человека, которого она едва узнаёт. Она тоскует по тому, прежнему, и все пытается отыскать приметы своего утраченного дитяти в этом создании, которое, подобно Халку, выросло в теле Оскара. Его лицо, постоянно полускрытое капюшоном, раздалось, загрубело, изменилось. От него воняет. Каждое утро, когда он — с опозданием — выскакивает из кровати и начинает носиться по дому, стены так и дрожат.

Неужели такие изменения — норма? Она помнит, какой невыносимой была сама в его возрасте, как злилась на мать, на мир, который ее не понимает, однако озлобленность Оскара куда сильнее, а главное, как ей кажется, непрерывно нарастает. Она отнюдь не наивный человек, хотя именно такой считают ее ближайшие родственники. Она знает, что озлобленность — естественный признак обретения самостоятельности. Она много прочитала книг о том, как воспитывать своенравных детей, она ценит и уважает право Оскара прокладывать собственную дорогу в жизни. Тем не менее, думает она, было бы хорошо, если бы свободолюбие было не просто эвфемизмом для своенравия и нежелания прилично себя вести.

На пути родительства столько ухаб и колдобин, столько развилок, где можно свернуть не туда. Например: а не следовало ли привить ему более строгие культурные и религиозные понятия? Сама Беата, как и все девочки Голдштейн-Хеннесси, выросла в доме, где признавали самые разные традиции, но не следовали ни одной. В последние годы утешением ей стали разные варианты восточных религий и философий, а точнее — сопряженные с ними практики, она попыталась подтолкнуть Оскара на путь духовности. Он воспротивился, и это еще мягко сказано. Спросить Беату — сын ее поклоняется «Ютубу», а верует в стёб — вот, пожалуй, и все.

Беата встает с пола и поднимается наверх, прихватив с собой игровую приставку. Она является в самый разгар семейной драмы: мать почем зря честит тетю Джуди, а отец прижимает ко лбу мешочек льда.

— Что случилось? — интересуется Беата, садясь с ним рядом.

— Оказался не в том месте не в то время, — поясняет он, морщась. — Ничего, просто получил довольно болезненный удар в лоб. Не переживай.

Беата встает сзади, кладет ладони ему на затылок.

— Давай хотя бы напряжение сниму.

Она разминает ему мышцы у основания черепа. Отец жмурится от удовольствия.

— Ты ведь всякие эти рейки на мне пробовать не будешь?

— Конечно, не буду. — Она смещает ладони к вискам и восстанавливает ток энергии, которая так и пульсирует под кожей. Главное, чтобы он не знал, как именно она ему помогла.

— Так гораздо лучше, — говорит он, — спасибо, доченька. У тебя волшебные ручки.

— Уж точно, — подтверждает она, чмокает его в макушку, садится рядом.

У нее с отцом куда более близкие отношения, чем у сестер. Когда в двадцать лет она — сама еще, по сути, ребенок — выяснила, что беременна, именно отец настоял, чтобы она вернулась домой, дал ей денег на курсы массажа, нанял няньку, чтобы она могла посещать занятия. Подумать страшно, что бы с ней было без его вмешательства. В последние годы она отошла от традиционного массажа, занялась краниосакральной терапией и рейки — к великому его сокрушению.