Синяя веранда (сборник) - Вернер Елена (электронные книги без регистрации .TXT, .FB2) 📗
Сегодня она вдруг отстраняется, как от удара, и я понимаю – заметила. Ее глаза темны и глухи. Никогда, ох, никогда мне не узнать, о чем она думает.
– Иланг-иланг, – говорит она чуть слышно, но твердо.
– Что?
– Вы принюхиваетесь. Это иланг-иланг. Масло.
Я серьезно киваю, чувствуя себя при этом полнейшим ослом. Что еще за чертов иланг-иланг? Перевязку она заканчивает молча, не глядя на меня. Ее пальцы кажутся мне холоднее, чем обычно, несмотря на жару.
Так проходит четвертый день. С каждым вечером мое беспокойство все нарастает, я знаю, что мне придется исчезнуть, но стоический настрой куда-то подевался. Я жду и страшусь.
Мы снова коротаем вечер на веранде. Сидим так близко и так далеко, на расстоянии вытянутой руки и двух незнакомых жизней. Дальняя по коридору комната выходит сюда открытой дверью, и в фонаре, стоящем на пороге между ней и верандой, ровно горит пламя большой белой свечи, а в стекло долбятся крупные мохнатые мотыльки. Вокруг нарастает что-то большое и темное, напряжение настолько велико, что невозможно даже пошевелиться. Я оцепенел, и все, что я ощущаю, это ее присутствие здесь, со мной. Сегодня ее мысли не витают за перилами веранды, не бродят по саду – они все увязли тут, я почти вижу их плотные очертания.
И я встаю, прощаюсь, желая спокойной ночи. Она кивает. Сорок девять шагов разделяют веранду и дверь моего сарая.
На восьмом шаге, на ступеньке веранды, она окликает меня. Я медлю, прежде чем повернуться, и когда нахожу в себе силы, она оказывается прямо позади меня, изваяние на пьедестале. С протянутыми руками.
Я хватаюсь за ее руки-плети. Виноградные лозы, водоросли… Мои зубы начинают стучать.
На кровать складками спускается москитная сетка, мы оказываемся под куполом, и он смыкается над нами. Теплый и недвижный воздух колышется нашим дыханием.
Мои губы пускаются исследовать карамельную географию ее тела. Запястья. Сгибы локтей. Скалы ключиц. Долина между двумя островерхими холмами, мерцающая от огонька свечи и выступающей влаги, как речное русло. Иссушенная равнина, которая поднимается, выгибается мне навстречу, умоляя о сезоне дождей.
Мы не думаем о предосторожностях. Мы не думаем вообще ни о чем. То есть я не думаю – ведь ее мысли для меня загадка. Я знаю лишь, что умру, если через минуту не сольюсь с этой женщиной, не впитаю ее до последней клеточки. Если она не примет меня, я погибну. Ничто больше не имеет значения.
Я вижу ее распластанной на белых простынях, я угадываю ее силуэт на фоне качающейся серости сетчатого алькова. Она – гитара, и по узкой спине льются черные потоки волос. Она – шхуна, а я океан, качающий ее на волнах, в глубине которых рождается жестокий шторм.
Она задыхается. Ее волосы липнут к нашим распаленным телам, оплетают все на земле. В эту ночь я понимаю, почему тогда, на веранде, когда я попробовал впервые вино Марии сорта мальбек, у меня мелькнула мысль, что хозяйка и сама похожа на свой напиток. В тот вечер подобное заключение было еще неоправданным, девушка сидела тиха и задумчива и поверх перил смотрела в фиолетовую ночь. Сейчас… Она растекается по мне жидким огнем. Винная. Темная. С черными, беспросветными впадинами глаз и тягучими поцелуями, выманивающими из груди душу. Она похожа на кислоту, которая обнажает мои кости, растворяет меня. Наши тела сливаются десятком возможностей, мы скользим, плывем друг по другу. Всхлипы замирают, так и не вырвавшись из горла, глазам горячо и сухо до рези. Ее кисти удивительно сильные, пальцы переплетаются с моими, мы оказываемся сторукими, слепыми, ищущими друг друга на ощупь. Не в силах замедлиться и уж тем более не в силах разъединиться.
Она не знает стыда. Стыда еще нет как понятия, мы первые в мире люди, мы даже не люди, а сгустки материи и энергии, не воплощенные в форме, не обретшие очертаний. Мы проникаем повсюду, впечатываемся так, что моя кожа прорастает в ее кожу. Оплавленные, обгоревшие, оплывшие.
После, когда ее голова покоится у меня на плече и от ночного ветра с кожи улетучивается влага, я хочу рассказать ей. Нет, не всю правду. Но хотя бы ее часть, что-то о себе настоящем. И начинаю с набившего оскомину главного.
– Мария… Я должен кое в чем признаться. Скоро мне придется исчезнуть. И я хочу, чтобы ты знала – это никак не связано с тобой. С нами. Просто я…
– Нет нужды объяснять.
Она встает с кровати стремительно, но при этом легко, движение выходит естественным порывом, а не наигранностью оскорбленного самолюбия. Ей, похоже, действительно не требуются мои объяснения. И пока я осознаю сей удивительный факт, ее уже нет в комнате.
Дневная Мария ничем не напоминает ночную. По-прежнему деловитая, лаконичная, ловко управляющаяся с десятком дел. Она не игнорирует меня, но почти не обращает внимания, как будто нас ничто не связывает. И этим полностью сводит с ума. Мне кажется, что все произошедшее просто привиделось, примерещилось моему истерзанному сменой пространств мозгу. Что вот здесь я и схожу на конечной остановке еще не диагностированной официально шизофрении.
И тогда я принюхиваюсь. Сперва к вороту своей рубашки, к собственной коже на груди и предплечьях. Потом отправляюсь в комнату, пробираюсь воровато и там падаю в кровать, трясу призрачную москитную сеть, ворошу простыни и подушки. Я боюсь поверить, пока запах не становится настолько сильным, что его уже нельзя списать на безумие… Комната пропахла, я сам пропитался им насквозь, я несу на себе незримую печать Марии и готов горланить от радости, оповещая об этом округу. Ее образ восстает из аромата. Наша ночь заперта в этой постели, в этой комнате, и она все еще длится, несмотря на раскалывающий стекла свет.
На ужин заезжает старый сосед-весельчак с ближнего виноградника. Они болтают о сортах, о грядущем урожае и засухе, о прошлой зиме и городских новостях, упоминая с десяток общих знакомых. Я полностью отрезан от этого мира, и сейчас мне это совершенно очевидно. И больно. Уже давно я не был таким отчужденным, как сегодня вечером, и ярость и обида в душе только нарастают от каждой новой шутки, понятной им и непонятной мне. Мария весела и беззаботна, как никогда прежде, и от выпитого вина ее глаза горят ярче. По морщинистому лицу мужчины, заросшему седой щетиной, блуждает добродушная улыбка, и он, желая приобщить меня к общей беседе, рассказывает о родителях Марии, которым раньше принадлежали ее виноградники. Он знает ее с детства, девчушкой, набивавшей рот леденцами на воскресной ярмарке, учившейся давить ногами виноград и волновавшейся перед первым причастием так, что ее вырвало позади церкви. Когда он доходит до описания этой подробности, Мария вдруг ужасно трогательно краснеет, дергает старика за рукав, заставляя умолкнуть, и я хохочу тоже, потому что наконец вижу ее растерянной и смущенной, и это доставляет мне неожиданно острое удовольствие.
Старика нисколько не беспокоит, что он поведет машину навеселе. Его грузовичок проседает, когда хозяин садится за руль. Он высовывает раскрытую ладонь в открытое окно в знак прощания и лихо выворачивает на грунтовку, взметнув клубы пыли. И Мария смотрит ему вслед, прямая и неподвижная, пока машину и шум двигателя не проглатывают сумерки. Я мнусь в нескольких метрах позади нее, чувствую, как отяжелевшие от смеха щеки привыкают к спокойствию, и больше всего на свете боюсь, что вот она сейчас обернется, и взгляд у нее станет отчужденный, погрустневший или обреченный. Мы снова вдвоем, и, возможно, она посчитает себя чем-то обязанной мне… Судя по ее поведению, прошлая ночь при свете дня показалась ей ошибкой. И теперь ей надо намекнуть об этом мне… Не надо. Я разворачиваюсь и поспешно направляюсь к сараю, не желая отягощать ее своим присутствием или надобностью выкручиваться. Черт бы побрал ночи с их многозначительностью!
Но я не успеваю. Мягкий топот пяток – свои сабо она так и не надела. Она нагоняет меня и виснет на плечах, как девчонка. Никакой многозначительности, все просто. И благоразумные мысли тут же сменяются ветром иланг-иланга и вина сорта мальбек.
