Еще не осень… - Семенов Юлиан Семенович (читаем бесплатно книги полностью .txt) 📗
– Это я красавица? – искренне удивилась Катя. – Нет, вот дочь ваша… Вы попросите, чтобы она попозировала мне…
Григорий Васильевич вновь насторожился, но это было в нем одно лишь мгновение, он согнал со лба хмурь и спросил:
– Это как?
– Я к вам приду с красками и холстом, а Настенька посидит около окна.
– А вы уже умеете? – спросил Григорий Васильевич. – Я думал, вы как Лешка: получил диплом – тогда и агрономь… Я без обидного говорил – то, что думаю…
– И вас бы я с радостью порисовала, Григорий Васильевич…
Григорий Васильевич чуть обернулся к жене, поясняя:
– С меня портрет хочет писать.
– Да он же старик, – рассмеялась Елена Павловна, – какой в нем интерес! Он вот и на печь перебрался…
Григорий Васильевич посмотрел на Серебровского, потом перевел взгляд на Катю и сказал:
– Все же бабы из нашего ребра сотворены! Для мужчины возраста нет… Мужик – он и в гроб ложится, а все равно про молодое думает… Это вам все мерещится – блуд, блуд… А мужик, он в помыслах как ребенок… Сказки-то мужики повыдумывали, бабы с их слов детям рассказывают…
– Господи, – тихо сказала Катя и повернулась к Серебровскому, – милый вы человек, спасибо вам, что привели меня сюда.
3
…Ночь была громадная, беззвездная и тихая.
– Вы сегодня про что будете думать? – спросила Катя, когда Серебровский проводил ее до финского домика.
– Спать буду, – ответил он, стараясь подстроиться под ее манеру говорить.
Но он сразу понял, что сфальшивил, потому что она говорила лишь то, что ей хотелось сказать, и не для того, чтобы обидеть, а просто она была естественна в каждом своем слове.
– Не будете вы спать, – сказала Катя, вздохнув. – Зачем говорите неправду? Думать будете… Обо мне. Только вот… как?
– Хорошо.
– А я про вас буду думать плохо.
– За что же?
– А вы трус…
– Почему?
– Приходите к нам завтра, – вместо ответа сказала Катя. – Вечером в церковь пойдем… Семнадцатый век. Во всех каталогах представлена. А поп тут Колька… по кличке Антихрист. Придете?
– Да…
– Ну а сейчас идите к себе. А то ловлю проспите…
– Жор…
– Что?
– Жор… Не ловля, а жор. Про щуку не говорят «ловля».
– И принесите ваши рубашки, мне постирать хочется. И штаны принесите, у вас там дырка…
– Вы зачем так говорите? Не надо мне так говорить…
– Вы на отчима моего похожи…
– Во мне все находят сходство с кем-нибудь.
– Обидно?
– Привык.
– Разве можно привыкать к обидам?
– Спокойной ночи…
– Дайте сигарету…
– Не дам. До свидания.
Серебровский повернулся и пошел к лесу. Он знал, что Катя стоит возле крыльца, и поэтому он шагал осторожно, чтобы слышать ее у себя за спиной.
Заснул Серебровский, когда между соснами забрезжил серый, вкрадчивый рассвет, спал недолго, полчаса, от силы минут сорок. Пробуждение его было радостным, но потом он увидел над собой лицо Кати и зажмурился, потому что не мог сразу понять, приснился ему этот вчерашний день или был он на самом деле.
«Старый болван, – подумал он, – не выдумывай историй в стиле современного кино… Ничего не надо. Просто следует беречь ту тишину, которая устоялась во мне, и не придумывать ничего. Игра сыграна, а дело есть дело, и незачем сейчас качаться на люстре».
Серебровский поднялся, ощутил во всем теле усталость и рассердился на себя еще больше: «Это уже не по мне – ложиться спать под утро». Он пошел к морю. Над морем слоился туман. Серебровский вошел в воду, окунулся, зафыркал, чувствуя, как проходит слабость, и как цепенеет кожа, и как горячо делается в затылке и за ушами.
– Ля-ля-ля! – запел он нарочито фальшивым голосом. Ему нравилось петь в лесу фальшивым голосом. Он был свободен в этом громадном сером хвойном лесу. В детстве он очень любил петь, и мать отвела его в музыкальную школу. Ей сказали, что наиболее перспективной в ближайшем будущем будет виолончель, и матери показалось занятным, что ее маленький сын будет играть на округлом, женственном инструменте. Он спел тогда «Шел отряд по бережку», но педагоги сказали, что мальчик декламирует, а не поет и настоящий музыкант из него не выйдет, и сказали они это при нем, с тех пор он всегда стыдился петь на людях; иногда его товарищи – и в школьные, и в студенческие годы, и на фронте – пели песни, а он молчал, и его обвиняли в отсутствии «чувства коллективизма». Серебровский отвечал, что любит делать лишь то, что он умеет делать по-настоящему. Выучившись за год играть на рояле, он разучивал Дебюсси и Равеля, но играл только тогда, когда был один, и очень громко пел – тоже когда был один, и отчего-то особенно ему нравилось петь дурным голосом и фальшиво – словно он мстил тем старым педагогам в музыкальной школе, которые сказали, что он напрочь лишен слуха. …Плавал Серебровский плохо, всегда норовил бултыхаться возле берега, потому что у него после контузии сильно сводило правую ногу, и однажды он чуть не утонул в Гагре, когда друзья затащили его на «заплыв».
Растеревшись докрасна мохнатым сине-желтым полотенцем, Серебровский наскоро перекусил, положил в лодку спиннинг, набор блесен и транзистор – отчего-то ему казалось, что рыбалка сегодня не получится и можно будет поспать возле каменного острова, спрятав от солнца голову под маленький тент, который он приладил к левому борту.
Он даже не стал блеснить, приплыв на место. Он лег на резиновую надувную подушку, поставил лодку так, чтобы голова его была в тени, включил транзистор и уснул, сосчитав до семидесяти девяти.
Сон ему пригрезился странный – в цвете и музыке, но без сюжета. Вообще он любил смотреть сюжетные сны. Старушка, которая жила в его доме последние двенадцать лет, подолгу объясняла ему значение снов, и он знал, когда она говорила правду, а когда обманывала его, успокаивая. Он купил у букиниста затрепанный сонник, изучил его и отдал для анализа своим коллегам по биофизике – он был тесно связан по работе с теми, кто изучал высшую нервную деятельность.
Этот утренний цветной музыкальный сон был коротким и странным, и, проснувшись, Серебровский вскочил, чуть не опрокинув в воду транзистор, потому что, просыпаясь, он где-то на незаметной грани сна и бодрствования увидел громадную черную доску и аудиторию и весь строй математического доказательства, над которым он бился последние полгода. Он увидел сейчас один общий ответ и успел понять, что уравнение должно быть единым, «цельнотянутым», как он любил говорить коллегам, и он начал быстро грести к берегу, чтобы записать это решение на бумагу, но потом понял, что, собственно, делать этого нет смысла, поскольку понятное и увиденное глазами он запоминал намертво.
«И сейфа нет, – вдруг усмехнулся Серебровский, – некуда будет спрятать, и я буду сходить с ума, пока рыбачу, – как бы кто не свистнул из-под подушки. Глупо, конечно, но ведь привычка – вторая натура, как ни крути».
Он все-таки записал систему доказательства на бумаге, порадовался тому, как красиво все выстроилось, а потом бумагу сжег на костре. Он записал это уравнение только для того, чтобы полюбоваться тем стройным рядом цифр и знаков, которые еще две недели назад казались ему ненавистными, раздражающими и кровавыми: математик, он не понимал, как можно говорить о его науке «сухая». Нет теперь более кровавой науки, чем математика, ибо она в равной мере рассчитывает замысел атомщика и добрую идею реаниматора.
«В общем-то, – вдруг понял он, – записать можно еще экономнее и четче, с выигрышем в темпе. Это я сейчас здорово все придумал».
Он решил было записать и это свое новое решение – он работал по принципу цепной реакции: чем лучше работалось, тем он больше готов был сидеть за столом, важно только, чтобы пошло и чтобы ему точно представилось начало и конец – середина, как правило, его не волновала. Он очень обрадовался, когда Степанов сказал, что на каком-то их писательском совещании один из драматургов предложил провести совещание по «третьему акту». Если начало еще умеют как-то делать, то с концовками все обстоит сложнее и путанее.
