Семерка (ЛП) - Щерек Земовит (читать хорошую книгу полностью txt) 📗
* * *
Ой, Павел, как тебе хотелось пить после того похмелья, ой, как тебе хотелось пить, и ты уже представлял, как сейчас съедешь на заправку и купишь себе ice tea, потому что ледяной чай на похмелье — это самое первое дело, одна из лучших вещей, данных Америкой миру, нектар Юга, который пьют на верандах, сидя на качающемся кресле, винчестер на коленях и стаканы с ледяным ice tea в руках. Или вода минеральная, средне газированная, ну да, средне газированная минеральная вода даже лучше, но в данный момент ты заметил пластиковую бутылку, перекатывающуюся под пассажирским сидением. На пластиковой бутылке имелась надпись Dr Pepper, к тому же она была наполовину полной. Или пустой, это понятно, но в ситуации, когда ты ее увидел, мучимый жаждой, раздавленный жизнью — все же полная. Потому что Доктор Пеппер — это еще одна из замечательных вещей, данных миру Америкой, о, в особенности — если он холодный, а если он вот так вот валяется по полу уже несколько дней, то наверняка холодный, в конце концов — зима идет, и холодно.
Ты открутил пробку, внимательно следя за тем, чтобы ни в кого не въехать. Сделал большой глоток. И удивился.
Несколько секунд потребовалось, чтобы до твоих похмельных синапсов дошло, что только что залил в глотку порядочный глоток Доктора Пеппера, смешанного с водкой.
— Ой, бли-ин, — простонал ты. — Ой, курва!
Кто-то оставил здесь этого Пеппера после какого-то последнего загула, который ты, как тогда непьющий, ты развозил по домам, и кто-то, какой-то гад, какая-то алкогольная тварь, оставила…
И вот теперь ты пьяный, и за рулем.
Супер!
И от такой печали ты выпил еще разок. Раз уже так случилось, и алкоголь в крови имеется, а ехать надо, потому что завтра утром очень важная встреча в Варшаве, Очень Важная Встреча в Варшаве, вот так уже гораздо лучше, с большой буквы, а похмелье, благодаря этому, даже как-то проходило.
Ты поставил бутылку с Доктором Пеппером на торпеде.
Потом переключил станцию и попал на «Радио Марыя»[44], где диктор как раз сообщал номер банковского счета, медленно, четко, большими буквами: «ДВА — ЧЕТЫРЕ — ВОСЕМЬ — ЧЕТЫРЕ НОЛЯ — ВОСЕМЬ — ВОСЕМЬ, повторяю…», ты снова переключился, попал на Вторую Программу Польского Радио, на беседу с последним аутентичным народным скрипачом из местности Волова в келецком воеводстве. У ведущей как-то не было никаких идей, поэтому она спросила:
— Ну, и как оно живется?
— Та ну, как-то оно живется, — ответил скрипач и начал играть: скрип-скрип, труляляля, потом на мгновение прервался. — Перед войной оно хуже было, — произнес он. — При немце было плохо, потом, после войны, хорошо было, а потом снова плохо было, а сейчас, курва, уже и не знаю, так как утратил точку отсчета. — И снова заиграл. Громко, живо, фальшивя на всю катушку. — Ехал как-то с Енджейова, — запел он, — в грязи стала мне корова, по-людски стала признаваться, что будет мир весь распадаться, Польша будет лишь стоять, свое имя прославлять…
Скрип-скрип, труляляля.
— Оно ж, Польша, великой уже была, вся на свете власть ей была, будет власть еще иметь, славой будет вся блестеть!..
Скрып-скрып, труляляля…
* * *
Вот так оно, понимаешь, и есть.
* * *
А ты уже выезжал из города, вся Семерка была открыта перед тобой, ах, автострада на Варшаву, через изящные Сломники, незабываемый Мехув, Енджеюв, который «увидеть и умереть», Кельце — центральнопольскую метрополию, упругую Скаржиско-Каменну, размашистый Радом, гордый Уайтбэнкс, достойный Груец.
И ты увидал первое из семи чудес Семерки. Первое Чудо Семерки. Ты как раз проезжал под железнодорожным мостом, на котором граффити-художники нарисовали венскую победу и короля Яна[45]. Тебе это страшно нравилось: битва под Веной на бетонном отвратительном виадуке, обвешанном рекламами какого-то ОБЩЕСТВА С ОГРАНИЧЕННОЙ ОТВЕТСТВЕННОСТЬЮ ТОРМОЗНЫЕ КОЛОДКИ-МОЛОДКИ, некоего АГЕНТСТВА ПО ОХРАНЕ ТЕМУЧИН, какого-то ПАРКЕТА ДУБОВОГО BARTEK THE OAK (который, непонятно почему рекламировала бабища с огромными сиськами, и каждая из этих сисек была прикрыта вставленным в фотошопе фотоснимком дуба Бартек[46]), рекламными полотнищами с торжественными обещаниями ГРУЗ ПРИМУ И ВСЕ ПРИВАРЮ!
Король Ян вырастал прямо из нестриженной травы, лицо ему закрывали растущие на железнодорожной насыпи кустища, и кустов этих никто не подрезал, никто о них не заботился, ведь мы же в Польше, а не какой-то там Германии, ведь у поляков, курва, имеются более интересные и важные дела, чем какие-то там кусты, что это за дебилизм: кусты подрезать, какой придурок бы их подрезал, когда тут важнейшие мировые проблемы решаются, когда за пузырем водки каждую субботу мир спасают, когда тут, понимаешь, принимают груз и все приваривают, так что в это время кусты лезли королю Яну прямо в лицо; а помимо короля Яна из кустов вырастали избирательные плакаты какого-то кандидата по фамилии Смутек[47] и с соответствующей рожей. А слева от всего этого тянулся пустырь с дико припаркованными машинами — одна тут, другая там, словно это монгольские лошади разбрелись по широкой, куда ни глянь, степи. А вдоль пустыря тянулся польбрук[48] — я вам говорю, если в Польше когда-нибудь вспыхнет революция, символом ее будет как раз плитка «польбрук».
У нас есть бутылки с бензином и польбруковая брусчатка, которые мы можем бросать друг в друга.
И между всем этим: между теми предвыборными плакатами, между теми сиськами, тем пустырем, тем поольбруком, теми разросшимися кустами, теми магазинами с автомобильными шинами EQUUS POLONUS MECHANICUS атаковали турок польские гусары, спасали Вену, подстриженный под горшок король Ян держал скипетр, морщил брови и раздувал усы — и все это намалеванное граффити-спреями, то тут, то там кровавило, как и вся эта страна, как вся Польша, ибо тут, на этом краешке краковской земли, Польша предстала единым целым.
2. Мамон
И вот во всем этом бардаке стоял, представьте себе, веджмин[49] Геральт, пытаясь уехать автостопом.
Глаза у тебя полезли из орбит, глядишь — и не веришь: Геральт. Длинные, белые волосы, кожаное веджминское одеяние и даже клинок меча за спиной, вот только кобылы Плотвы нигде не было видно, но, возможно, Геральт потому автостопом и путешествовал, потому что Плотвы не было. Вот только был он какой-то полноватый, толстый для Геральта, и чуточку низковатый, в результате чего походил, скорее, на краснолюда, чем на приличного веджмина. Гееральт глядел на национальное шоссе номер семь такими же печальными, похмельными глазами, как и у тебя, и тянул вверх большой палец руки без особой надежды.
Ты врубил по тормозам. Опустил окно.
— Геральт! — крикнул. — Садись!
Геральт, который уже какое-то время пялился на тебя с верой, надеждой и легкой неловкостью, вскочил в твою «вектру». Ты тронулся. Виадук с Яном Собеским остался позади. От веджмина так несло перегаром, что ты, Павел, почувствовал себя словно на пьянке в студенческой общаге.
— Я ебу, — сказал веджмин Геральт, — думал, уже никто и не остановится. Привет. Меня зовут Герард. Мамон. Герард Мамон.
— Павел, — представился ты. — Хэллоуин?
— Не врубился? — взгляд Герарда — Геральта показался тебе довольно-таки неадекватным. — А… Нет, нет, не Хэллоуин. В гробу я имел этот Хэллоуин. У меня, — указал он на себя большим пальцем, — состоялся съезд. Съезд, знаешь, любителей прозы Анджея Сапковского. В Кракове съезд был.
