Радуга тяготения - Пинчон Томас Рагглз (читаемые книги читать txt) 📗

Встреча старых друзей продолжалась сильно допоздна в пивной Райникендорфа — со студенческими воплями посреди пьющего рабочего класса, ликующие и грандиозные поминки по ракетному испытанию — рисовали каракули на мокрых бумажных салфетках, все за столиком, уставленным стаканами, говорили одновременно, спорили в дыму и шуме о тепловом потоке, удельной тяге, расходе топлива…

— Это был провал, — Франц, покачиваясь под электрической лампочкой в три или четыре утра, на лице вялая ухмылка, — ничего не вышло, Лени, а они твердят лишь об успехе! Двадцать кило тяги и лишь на несколько секунд, но раньше такого никто не делал.Даже не верится, Лени, что я увидел такое, чего никто раньше не делал…

Он собирался, считала она, обвинить ее в том, что она вырабатывала в нем рефлекс отчаяния. Но ей лишь хотелось, чтобы он повзрослел. Что это за вандерфогельский идиотизм — бегать всю ночь по болоту и провозглашать себя Обществом космических полетов?

Лени выросла в Любеке, в строю кляйнбюргерских [85]домиков у самой Траве. Гладкие деревья, равномерно высаженные вдоль берега по булыжной улице, изгибали над водою долгие ветви. Из окна спальни Лени видела двойные шпили Кафедрального собора, что высились над крышами домов. Ее зловонное существование на берлинских задних дворах — лишь декомпрессионный шлюз; да и какиначе? Путь ее — прочь из этого суетливого удушливого «бидермайера», ей должны заплатить в счет лучших времен, после Революции.

Франц шутя часто дразнил ее «Ленин». Никогда не возникало сомнений, кто из них активен, а кто пассивен, — и все равно она раньше надеялась, что он это перерастет. Она разговаривала с психиатрами, она знает про германского самца в пубертате. Валяются навзничь среди лугов и гор, смотрят в небо, дрочат и томятся. Судьба ждет — тьма, сокрытая в текстуре летнего ветерка. Судьба предаст тебя, раздавит твои идеалы, доставит тебя к тому же тошнотворному Burgerlichkeit [86],что и твоего отца, который сосет трубку на воскресных прогулках после церкви мимо строя домов у реки, — оденет в серый мундир еще одного человека семейного, и, даже не пикнув, будешь трубить свой срок, летать от боли к долгу, от радости к работе, от обязательств к нейтралитету. Все это делает с тобой Судьба.

Франц любил Лени невротично, мазохистски, принадлежал ей и верил, что она вынесет его на спине — куда Судьба не дотянется. Будто Судьба эта — тяготение. Как-то ночью он полупроснулся, зарывшись лицом ей в подмышку, бормоча:

— Твои крылья… ох, Лени, твои крылья…

Но ее крылья способны нести лишь ее вес, и, надеется она, — Ильзе, и то недолго. Франц — балласт. Пусть полета своего ищет на Ракетенфлюгплац, куда ходит, чтоб им пользовались военные и картели. Пусть летит на мертвую луну, если хочет…

Ильзе проснулась и плачет. Весь день без еды. Надо все-таки попробовать к Петеру. У него найдется молоко. Ревекка протягивает то, что осталось от пожеванной хлебной корки.

— Может, ей понравится?

Маловато в ней еврейского. Почему половина ее знакомых левых — евреи? Она тут же напоминает себе, что и Маркс еврей. Расовая тяга к книгам, к теории, раввинская любовь к громким спорам… Она дает корку ребенку, берет ее на руки.

— Если он сюда придет, скажи, что не видела меня.

К Петеру Саксе они добираются уже сильно затемно. Вот-вот начнется сеанс. Она тут же конфузится от своего неопрятного пальто, хлопкового платья (подол слишком высок), сбитых туфель — все в городской пыли, — нет украшений. Очередные мещанские рефлексы… рудименты, надеется она. Но тут по большей части старухи. А прочие — слишкомблистательны. Гм-м. Мужчины выглядят зажиточнее обычного. Там и сям Лени подмечает серебряные свастики на лацканах. На столе вина великолепных 20-го и 21-го. «Schloss Vollrads», «Zeltinger», «Piesporter» [87]— явно Торжество.

Сегодняшняя задача — войти в контакт с покойным министром иностранных дел Вальтером Ратенау. В Гимназии Лени с другими детьми распевала очаровательную антисемитскую уличную дразнилку того времени:

После того как на него совершили покушение, она ничего не пела много недель — верила, что если все это получилось и не из-за дразнилки, то уж точно песенка была пророчеством, заклинанием…

Сегодня послания особые. Вопросы к бывшему министру. Идет процесс деликатной сортировки. По причинам безопасности. В салон Петера допускаются лишь определенные гости. Недоходяги не доходят, остаются снаружи, сплетничают, от напряжения скалят десны, елозят руками… На этой неделе — большой скандал вокруг «ИГ Фарбен»: невезучая дочерняя компания «Spottbilligfilm [89]AG», там всей верхушке грозит чистка за то, что отправили отделу закупок вооружения OKWпредложение по разработке нового воздушного луча, который намертво ослепляет все живое в радиусе десяти километров. Наблюдательная комиссия «ИГ» вовремя перехватила аферу. Бедняжка «Шпоттбиллихфильм». Их коллективному разуму не пришло в голову, что подобное оружие сделает с рынком красителей после будущей войны. Ментальность Gotterdammerung [90]во всей красе. Оружие было известно под названием «L-5227»: «L» означало «Licht», свет, еще один комичный германский эвфемизм, как «А» в маркировке ракет, что означает «агрегат», либо само обозначение «ИГ» — Interessengemeinschaft,родство интересов… а как насчет дела о катализаторном отравлении в Праге — правда ли, что Персонал Группы VIб Центра Радиохимического Ущерба вылетел по тревоге на восток, а отравление комплексное, как селен, так и теллур… от одних названий ядов беседа трезвеет, как при упоминании рака…

Элита, что будет сегодня вечером сидеть на сеансе, — корпоративные нацисты, среди которых Лени узнает не кого-нибудь, а генералдиректора Смарагда из того филиала «ИГ», что некоторое время интересовался ее мужем. Но затем вдруг все контакты прервались. Было бы таинственно, даже зловеще, вот только в те дни все разумно было валить на экономику…

В толпе она взглядом встречается с Петером.

— Я от него ушла, — шепчет она, кивая, пока он пожимает руки.

— Ильзе можешь положить в какой-нибудь спальне. Поговорим позже? — Сегодня в глазах его определенно фавнов прищур. Примет ли он то, что она — не его,не больше, нежели Францева?

— Да, конечно. Что происходит?

Он фыркает, в смысле — мне не доложили.Они его используют, и уже — разные они — десять лет. Только он никогда не знает, как именно, разве что по редкой случайности, намеком, перехваченной улыбкой. Искаженное и вечно затуманенное зеркало, улыбки клиентов…

Зачем им сегодня Ратенау? Что на самом деле, падая, шепнул Цезарь своему протеже? Et tu, Brute [91], официальная ложь — вот примерно и все, чего можно от них добиться, не говорит ровным счетом ничего. Миг покушения — тот, когда сходятся вместе власть и невежество власти, и Смерть здесь — итог. Один заговаривает с другим не ради того, чтобы провести время с э-ту-Брутами. От одного к другому проводится истина, ужасная настолько, что история — в лучшем случае сговор, и не всегда джентльменский, с целью надуть — никогда ее не признает. Истина будет подавляться либо, если эпохи особо элегантны, маскироваться под нечто другое. Что может сказать Ратенау — его миг прошел, он уже много лет в своем новом потустороннем существовании — о старом добром Божьем промысле? Вероятно, не будет тех откровений, что могли бы случиться, едва смертные нервы его вспыхнули в шоке, едва налетел Ангел…