Отшельник - Евсеенко Иван Иванович (читать книги онлайн полные версии TXT) 📗
Пас я скотину до окончания семилетки, а потом пошел в колхоз на общие работы: пахал, сеял, косить вместе со взрослыми мужиками начал лет с семнадцати, силою и терпением Бог меня не обидел, крепок был, широк в кости. Это я теперь совсем извелся.
В пастушеские свои годы приметил я одну девчонку, Марусю Головачеву. Смешная такая была, востроглазая, егоза егозой. Пойду скотину занимать, а она уже стоит с хворостинкою в руках у калитки, вроде как корову в стадо выгонять, а на самом деле меня поджидает (после призналась), чем-то я ей тоже глянулся. Дружили мы с Марусей целых пять лет, вначале, понятно, по-детски, по-школьному, а потом уже и всерьез, по-юношески, по-молодому. Три года ждала меня Маруся из армии. (Я тут, неподалеку, в ваших местах служил, в Вышкове.) Тоже дело нешуточное, а по теперешним временам так, поди, и вовсе невозможное. Вдруг солдатик на военной службе найдет себе какую другую, попригожей, позавлекательней, городскую? А у прежней его деревенской подружки годы и уйдут, кому она после, перестарок, будет нужна? Но мы с Марусей оба однолюбами оказались: верность и клятву в разлуке не нарушили.
Поженились мы сразу, как только я пришел домой, свадьбу сыграли по всем деревенским правилам, с тройками-бубенцами. До сих пор помню.
Работать я поначалу пошел не в колхоз, а устроился в городе, в пожарке, родственник там у меня служил, дядя. Он и сманил: мол, что ты все будешь волам хвосты в колхозе крутить, давай в город прибивайся. Я и послушался, пошел сгоряча в пожарку: как же, старший сержант запаса, лучший в полку стрелок – и опять в колхоз?! Но проработал в пожарке недолго, может, всего с год. Маруся к тому времени сына мне родила, первенца (после у нас еще трое ребятишек нашлось, правда, все девки), надо побольше с ней рядом быть и особенно по ночам: мальчишка оказался беспокойный, спал плохо. Во-вторых, дом мы начали собственный строить, каждая свободная минута у меня на счету, а я только на одну дорогу в город за семь километров по два часа трачу, хотя и велосипедом обзавелся. Но главное, не лежала у меня душа к пожарной службе: каждый день-ночь что-нибудь в округе да горит, людской крик, плач, стоны, а иногда так и смерть. Погасить пожар мы, конечно, если подоспеем вовремя, погасим, не дадим перекинуться огню на другие постройки (а они у нас все сплошь деревянные, соломою крытые), но от горящего дома одни только головешки да уголья остаются. Не по мне все это разорение. Я и говорю Марусе: давай вернусь я назад в колхоз, на землю. Возьму на откорм бычков, буду выращивать, огорода нам за мое возвращение прирежут еще с полгектара, пустовать, чай, не будет. Сила и желание работать, сама знаешь, у меня есть. Да и ты вон какая работящая, дети не дети, а ферму не бросаешь, первая среди доярок. Маруся не против. Да и какая женщина будет против, когда мужик не из дому бежит, а, наоборот, в дом возвращается.
В общем, бросил я свою пожарку, взял бычков, стал выращивать, к осени мы с деньгами и немалыми, дом в два года достроили, новоселье сыграли. Зимой у меня еще один приработок объявился: свиней по крестьянским подворьям резать-колоть. Мужики нынче хлипкие пошли, к этому делу неприспособленные, крови боятся. А я – ничего, рука крепкая. Заказал себе в кузнице вот эту швайку и на любой призыв откликаюсь с охотою – надо людей выручать, а то, глядишь, по робости своей и неумению без свежины к празднику останутся.
Жили мы так с Марусей целых тридцать лет. Детей подняли, внуками обзавелись. Сын рядом с нами построился. Девки – те, правда, поразъехались. Одна в районе живет, другая в области, в Чернигове, а третья, самая меньшая, на учительницу выучилась и аж на Урале оказалась. Но нас с Марусей не забывают, письма присылают, подарки, внуков на лето привозят. В общем, все как у людей, все по-хорошему. И вдруг ни с того ни с сего стала Маруся прихварывать. Среди лета одно воспаление легких, другое. Мы думали поначалу – простуда какая, продуло ее сквозняком на ферме или на речке где застудилась, белье стирая. Но оказалось – нет, никакая это не простуда, и не сквозняки во всем виноваты. Белокровие у Маруси обнаружили, к тому же скоротечное какое-то и уже неизлечимое… Через полтора месяца мы и похоронили ее.
И вот остался я при своем доме, при достатке вдовцом. Дети, понятно, к себе зовут, не покидают. Но как мне на доживание, в обузу им идти?! Я привык себя в доме хозяином чувствовать, главой семьи, а тут дети не дети, а буду я уже примак примаком, не мое слово главное. Да и года мои не такие еще старые были, чтоб совсем уж в доживальщики определяться.
В общем, стал я перебиваться в доме один. Не скажу, чтоб сладко было после Марусиной заботы и внимания ко мне. Тосковал я по ней безмерно, снилась она мне почти каждую ночь, и все в одном и том же образе: как будто заходит в дом, молодая такая, красивая и говорит: «Вот я и вернулась. Не ждал?!» – «Почему же не ждал, – отвечаю ей, – ждал, да еще как. В доме, вишь, прибрано все, обед сварен. Садись, гостевать будем».
И догостевался. Приехала к нам на жизнь из Казахстана одна беженка, Валентина, женщина в самой поре, лет сорока с небольшим. И тоже, как на грех, одинокая, безмужняя. (После узналось, что разведенка она. С мужем они чего-то не поделили, да и пьяница он был, хотя и из военных. За Валентиной муж не поехал, в Казахстане остался, а ее на Украину сестра родная сманила, Нинка. Она в соседнем с нами селе жила, в Радвино, учительствовала там.)
Характера Валентина оказалась бойкого, настойчивого. Построила себе на окраине села двухэтажный кирпичный домик, купила легковую машину (деньги у нее какие-никакие после переезда были – квартиру в Казахстане выгодно продала) и стала заниматься предпринимательством. Да еще каким неожиданным, до которого никто из наших мужиков и додуматься не мог, хотя, казалось бы, чего тут думать, бери да занимайся. Моталась она на своей легковушке по окрестным деревням, скупала у крестьян телячьи и коровьи шкуры, а после отвозила их в Чернигов, поставляла то ли какой-то нашей кожевенной фирме, то ли даже заграничной.
Во какая разворотливая, сразу сообразила, что коль в районе заготконтора развалилась, то, стало быть, мужикам шкуры эти хоть выбрасывай, сами они в Чернигов не наездятся: и транспорта своего нет, и куда там товар свой сдавать, толком не знают. А она, казашка, все разглядела. В Казахстане, говорят, тоже кожами занималась.
В селе Валентина прижилась быстро. Женщиной она себя обнаружила покладистой, к людям внимательной. Взаймы, если кто попросит (и часто большие деньги), давала, никому не отказывала, и просто так, в обиходной жизни от людей не сторонилась, не отчуждалась. На машине куда едет, в город или из города, так любого односельчанина-пешехода подберет, будь то мальчишка какой, женщина с кошелками-оклунками или древний старик. В машине потеснится, всю поклажу пешехода разместит и до самого дома-хаты доставит. Деревенские наши жители нахвалиться Валентиной не могли. Бог, говорят, нам такую пригожую послал, словно какого Ангела-Хранителя.
Я, понятно, к Валентине никакой мужской надежды не пытал. Во-первых, в возрасте у нас разница большая, я лет на пятнадцать постарше ее: во-вторых, понимал, кто я, а кто она: я деревня-деревней, пастух и воловник, а она человек городской, ученый. К тому же и Маруся ко мне каждую ночь является, из сердца не идет, тоже причина немалая.
Но от судьбы, как говорится, не спасешься. Иду я однажды из города (в парикмахерской был), она и останавливает машину. «Садитесь. – говорит, – подвезу. В ногах правды нет». Я и сел. Да не на заднее сиденье, а рядышком с ней. Едем, то да се, разговорились. Я Валентине о своей жизни рассказываю, она мне – о своей. И столько у нас общего обнаружилось в судьбе и в переживаниях от одинокого нашего пребывания, что мы даже примолкли на время, не поверили этим совпадениям. Так и доехали в молчании до моего дома. Я, как и положено, поблагодарил ее за внимание, что не оставила меня на дороге в пешем порядке, а подобрала. А потом, осмелев, стал в дом ее приглашать. «Давайте, – настаиваю, – зайдем, чайку заварим, беседу нашу задушевную продолжим». Она и согласилась, чуткая была, внимательная, сразу распознала, что на душе у меня после Марусиной смерти темно и непроглядно.
