Муравечество - Кауфман Чарли (читаем книги бесплатно txt) 📗

14 января 1952 года

Вдруг возникло лицо у меня, парохода.

Теперь крутятся вечно зрачки в окнах рубки,

А в улыбке с буйками прорезались зубки.

Пусть боцман-дружище рад со мной петь,

Я несчастный урод и хочу умереть.

Но плыву, хохочу шлю водный салют,

И девчонки меня очень милым зовут.

Молю небеса спасти от метаморфозы,

О пропаже лица и душевном некрозе.

Я даже не уверен, что это песня из фильма Инго. Она может быть откуда угодно или вообще ниоткуда, а поразмыслив, прихожу к выводу, что не очень-то она счастливая. У меня есть кое-какие сомнения относительно душевного здоровья буксира, который ставит забвение выше сознания. Возможно, Инго специально изобразил буксир именно так — если, конечно, буксир из фильма Инго, — чтобы исследовать идею чужого лица и, вероятно, увязать с мифологией ирокезов. Без более подробных воспоминаний о фильме внятную теорию сформулировать не получается. И хотя Барассини настаивает, что эта песня из фильма и у нас прогресс, я не уверен. Это может быть вытесненное воспоминание о какой-нибудь детской телепередаче. Еще Барассини настаивает, что песня, очевидно, счастливая, потому что буксир подмигивает и улыбается. Я начинаю сомневаться в уме Барассини.

Прогулка до «Купи и сэкономь» — опыт одновременно чужеродный и привычный. Ветер обдувает нижнюю часть лица и шею. Это бодрит. Это приятно. И, конечно же, снова пялятся люди. Неустанно. Каждый прохожий. Менеджер в «Купи и сохрани» тоже старается не поднимать взгляд, пока просматривает мое резюме. Я думаю, это может сыграть мне на руку. Вдруг он почувствует себя виноватым. Может выйти как угодно.

— У вас не очень много опыта в сфере услуг, — говорит он.

— Я занимался телефонными продажами в университете. В Гарварде.

— В школе гипноза?

— Нет, то Гарверд.

Он поднимает взгляд, чтобы задать вопрос, но тут же снова опускает обратно в резюме; водит пальцем по строчкам, притворяясь, что читает.

— Почему вы хотите у нас работать? — спрашивает он.

Потому что мне приказали. Потому что я увлекся отчаянной фантазией одинокого старого неудачника с родимым пятном. Потому что хочу, чтобы мной владели так же, как раньше мной владел фильм, который я теперь не могу вспомнить. Потому что хочу того, что, как недвусмысленно намекает мне вселенная, возможно лишь при этих ужасающих условиях. Потому что Цай совершенна.

— Мне нужна работа, — говорю я и добавляю: — А у вас хорошее место.

Он кивает.

Я пишу Цай:

Получил работу. Начинаю завтра, ночная смена.

Она не отвечает.

Я сижу в темноте и думаю о том, как до такого докатился. Почти нет сомнений в том, что индустрией заправляет клика (я никогда не использую это слово необдуманно) киноведов. Если хочешь добиться успеха, стать одной из шестеренок этой системы, то лучше не критикуй их публично; тебя уничтожат. Однажды я имел наглость раскритиковать Ричарда Ропера за то, что он выдал «Свежий Помидор» фильму «Помни», который назвал «гениальным исследованием того, как память определяет нас всех». На самом деле, конечно, никакое это не исследование, а скорее сборник устаревших трюков, который дефицитом идей и псевдонуарной (скука) манерностью демонстрирует, что и сам Кристофер Нолан, и его прихлебатель Ричард Ропер — эмоционально незрелые интеллектуальные банкроты. То, что этот «фильм» вообще заметили и тем более хвалили взахлеб, всего лишь очередное доказательство (как будто их и без того мало!) коррупции в сообществе критиков. Память, если уделить ей хотя бы секунду размышлений, представляется самой сложной областью исследований, доступной человеческому животному. А этот глупый экзерсис по своему неизбывному простодушию стоит почти на одном уровне с «Вечным сиянием чистого разума». Если бы Кауфман на самом деле прочел стихотворение Поупа — а я читал его много раз (в дипломной работе я яростно критикую Поупа за его возмутительную мизогинию), — он бы знал, что выбрал для своей дутой научно-фантастической безделушки самое неудачное название из всех возможных. В своем исследовании кино и памяти «Вы же наверняка помните» («Рутабага Пресс», 1998) я легко затыкаю за пояс эти два (да и вообще все) фильма о памяти. Там я провожу над собой эксперимент — пытаюсь вспомнить насколько возможно точно фильм («Любимая»), который видел лишь раз. Сверхъестественная точность пересказа связана не столько с моей почти эйдетической памятью (настоящая эйдетическая память — это миф!), но скорее с тем, как я смотрю кино. Я по-настоящему внимательный зритель — возможно, единственный по-настоящему внимательный зритель в мире. И далее книга разбирает мой метод просмотра и выступает чем-то вроде учебного пособия для киноведов, которые надеются добиться успеха, подобного моему. Возможно, мое несколько едкое презрение к бесчестью, вульгарности, непристойности и претенциозности в фильмах вызвано именно этим: я подхожу к просмотру со всей серьезностью. В конце концов, это придорожное уродство — эти билборды «Уоллдрага» и «Бирма-шейв»^[68], что выдают себя за фильмы, — занимает мою ценную черепную недвижимость, и меня это возмущает. Я этого не стану терпеть. Не могу. И не буду! Поэтому меня сделали парией. Я бы не стал заходить далеко и утверждать, что у этой клики еврейские корни. Я не знаю, и мне нет дела до того, еврей Ропер или нет. Подобные этнические ярлыки для меня не имеют значения, но я подозреваю, что да. Что он еврей. Я подозреваю, что он вполне может быть евреем.

1:00, моя первая смена на новой работе. Звонит телефон, отвечает Дарнелл (начальник ночной смены). Несколько раз говорит «угу», затем «пока» и кладет трубку. Я мою пол в туалете («Только для персонала!»).

— Доставка, — говорит Дарнелл.

Я прислоняю швабру к стене, беру сумку и смотрю на адрес. Это Цай. Сердце бешено бьется.

И вот я прохожу квартал до дома Цай, жму на звонок. Ответа нет. Я знаю, что она знает, что я должен прийти, поэтому полагаю, что заставлять меня ждать — это часть игры, и еще больше возбуждаюсь. Я рад, что на мне рабочий фартук: весь грязный и с нарисованным гусем, который говорит «Рад служить!». Проходит пять минут, и я думаю, не стоит ли позвонить еще раз. Может, не расслышала. Может, у нее включен телевизор или играет музыка. Может, она в ванной. Я не жму на звонок. Еще через шесть минут она меня впускает. В доме есть лифт, я еду на пятый этаж и ищу квартиру 5D. Звоню в дверь. Она открывает в халате. Не в сексуальном. В махровом, нестираном. Таком охренительно сексуальном. Я мечтаю стать пятном на халате рядом с ее вагиной.

— Сколько с меня? — спрашивает она.

Я смотрю на чек, хотя помню его наизусть. Даже плата за ее покупки — это волшебство. $17,58. $17,58. $17,58.

— 17 долларов 58 центов, — говорю я.

Она закрывает дверь, через минуту возвращается и протягивает двадцатидолларовую купюру. Я отсчитываю сдачу, она ждет. Затем протягивает доллар, благодарит и закрывает дверь.

Вниз я спускаюсь по лестнице, чтобы подрочить в подъезде. Никогда раньше не дрочил в подъезде. Ну, один раз дрочил, и это плохо кончилось. Я дал зарок больше никогда не дрочить в подъездах, особенно в эпоху токсичной маскулинности. Но ничего не могу с собой поделать. Когда кончаю, накатывает такое чувство стыда, какого я никогда не испытывал. Это великолепный кошмар. Дрочу еще раз.

Глава 30

Барассини быстро вводит меня в гипноз. Теперь это происходит просто по щелчку эмоционального тумблера — буквального тумблера, который он вмонтировал мне в основание шеи, под воротник, с прямым подключением, как рассказывает Барассини, к центру мозга, или нейрохабу, как он его называет. Барассини объяснил, что видел нечто подобное в серии «Черного зеркала», и оказывается, эта штука реально работает. По ощущениям — как будто прощупывают зубной нерв, но лишь на секунду, и я сразу становлюсь более восприимчивым. Мне нравится, потому что это эффективно и надежно: сеанс длится всего час, а так мы можем сразу приступать к делу. Так что я сперва кричу, потом расслабляюсь.