Конец нейлонового века (сборник) - Шкворецкий Йозеф (книга регистрации TXT, FB2) 📗

Господи, старые либенские дни! Она почувствовала, как Роберт жмет ее руку, добиваясь своего, но он сейчас далеко за горами; теперь ей гораздо ближе девушка на балконе и далекие либенские дни. Какая тогда жизнь была, и как быстро она ушла! Со всеми их прогулками, и с кондитерской, и с ночными бдениями в кафе «99», и с мальчиками, которые ничего себе не позволяли – только поцелуй в щечку. Это была жизнь! Полная вдохновения, ожидания, интереса. А она была Умницей, умела шутить, знала стихи – Галаша, Манон почти на память, – очаровывала каждого встречного. Куда все подевалось? Она сейчас казалась себе почти мертвой, гораздо менее интересной – просто замужней Женщиной. Тогда она была Иреной Шилинговой из Либня, она училась, ею все восхищались, – сейчас тоже восхищаются, но чего-то не хватает: свежести, наивности, искренности и вообще чего-то в целом – невинности, что ли? Жизнь! Как мало ее осталось. Больше всего ее у новорожденных, а потом она все убывает и убывает, как из дырявой посудины, вытекает по каплям, пока не останется лишь пустой сосуд, его положат в гроб и закопают или сожгут. Как можно болтать о радостном будущем, когда любое будущее – лишь постепенное расходование первичного дара, собственно говоря – вытеснение из жизни. Одни только дети живут человеческой жизнью. Они не обязаны что-то делать – только жить. Ирена завидовала детям, завидовала этой ореховой девушке, которая живет, тогда как сама она лишь существует. Ей хотелось снова быть маленькой девочкой, молоденькой и глупенькой, перед которой раскрывается удивительный мир. Хотелось снова стоять в туалете либенской гимназии вместе с Властой Мандловой и Адиной, дымить сигаретой как паровоз, или на каникулах бродить с Педро вокруг Тополова и мучить его, доводить до белого каления; или даже еще дальше, значительно дальше: к старому дому на Иеронимовой улице, к длинным штанишкам, мать их натягивала ей на самые колени, когда она шла зимой в школу, и она за дверью дома, на морозе, подтягивала их как можно выше, ибо терпеть не могла, когда они торчат из-под платья; к этому дому напротив с жестяной рекламой автопокрышек, со старой колонкой в стене, с винтовой лестницей и толстым Аликом Мунелесовым, соседским мальчиком, немножко дурачком от рождения, его водили за руку во вспомогательную школу рядом с их.

Ей хотелось возвратиться туда, но она прекрасно знала, что назад дороги нет, она – замужняя дама, госпожа Ирена Гиллманова, к которой пристают отвратительные мужчины, и у нее есть муж, вот он канючит рядом; она слегка сжала его руку и, как из не очень чистого граммофона, услышала его реальный, трезвый голос, зовущий ее по имени из какой-то дальней дали, всегда ей чуждой.

– Не пора ли нам домой, дорогая?

Она покачала головой.

– Ирена, нам пора.

– Нет, – прижалась она к нему. – Видишь ту девушку?

– Угу.

– Мне она ужасно нравится.

– Красивая.

– Ты чувствуешь ее?

– Что?

– Она пахнет девушкой. Как после физкультуры.

– Гм-м.

Внезапно он на что-то решился и твердо заявил:

– Ирена, нам нужно серьезно поговорить.

– Да.

– Серьезно, Ирена.

– Ну да.

С минуту он молчал, потом сказал:

– Ирена, не путайся с Сэмом, – хотя бы не на людях.

– Что?

– Ты сама знаешь, что. Вы танцуете в обнимку, да и ходите так по Праге.

– Но…

– Подожди! Я знаю, к примеру, что ты с ним целовалась!

– Это неправда!

– Ирена, я видел своими глазами!

– Когда, Роби?

– На прошлой неделе.

– И где же, скажи, пожалуйста?

– Когда я шел вечером домой. Если уж целуетесь, то хотя бы шторы задерните.

– У тебя галлюцинации, Роби, – возразила она. Ей было неприятно чувствовать себя виноватой. Целоваться, конечно, не стоило. Это первая ступенька вниз, а потом уже не остановишься. И хотя она раз и навсегда решила, что никогда у нее не будет двух мужчин, все равно не стоило этого делать.

– Ирена, я прошу тебя, не лги!

– Но, Роберт, ты ничего не мог видеть. Роберт начал закипать:

– Не мог, да? А когда я вошел, тоже ничего не было? Твое красное, размазанное лицо, вспухшие губы у этого пейсатого, и это молчание, будто ничего не было…

– Роберт…

– Дорогая, не надо мне рассказывать сказки. Она пожала плечами:

– Не буду. Но у тебя галлюцинации.

Лицо Роберта исказилось гневом. Но он сдержат себя: ей противна его вспыльчивость.

– Ирена, я не буду устраивать сцен, – подавленно произнес он. – Я был очень – и, быть может, незаслуженно – счастлив с тобой и думал только о себе. Мне казалось, мы всегда будем вместе и между нами не встанет третий.

– А разве встал, Роберт?

– Я знаю. Верю тебе, что ничего серьезного не было, но хватит уже этого.

– Чего?

– Тебе с ним лучше, чем со мной.

– Глупости!

– Не спорь. Вы с ним очень похожи.

– Нет, Роби, совсем нет.

– Да! Ты, Ирена, такой же человек, как и он.

– А ты нет?

– Нет, Ирена. Ты во всем видишь лишь пустоту, а я так не могу. Я, в принципе, совершенно нормальный человек.

– Вовсе нет.

– Нормальный. Я люблю жизнь, люблю веселые песни и не люблю Сартра, а ваши мне противны, они все реакционеры…

– Я вроде бы нет?

– Я знаю. Но ты с ними не ссоришься из-за этого, А Сэм с ними – свой человек.

– Сэм вовсе не реакционер, Роберт.

Это взорвало его. Лучше бы ей промолчать, по крайней мере – сейчас. Но она сказала, и эротика, как всегда у Роберта, перешла в политику.

– Прошу тебя! – почти крикнул он и продолжил с иронией: – Конечно, он признает, что коммунисты правы, ведь ему нужно заканчивать докторат. Но посмотри, как он подлизывается к вашим. И как они понимают друг друга.

– Здесь же ничего серьезного!

– Возможно, вполне возможно, Ирена. Но для него вообще нет ничего серьезного. Даже когда говорит тебе, что признает марксизм. Он хочет быть хорошим и здесь и там. Но если случится переворот, контрреволюция, ты увидишь, что останется от его марксизма!

Теперь пришел ее черед иронизировать:

– А почему он должен его признавать? Роберт остолбенел.

– Я бы…

– Разумеется, ты будешь верным, у тебя нет выбора после того, что успел в жизни сделать. Но скажи, зачем марксизм Сэму?

Роберт молчал. Ирена смотрела ему в глаза:

– Ты думаешь, Роберт, что кого-то из ваших лояльных беспартийных можно перековать? Они будут дураками, если пойдут на это. Ты так не считаешь?

– Энгельс тоже был фабрикантом, но…

– Конечно-конечно. Но они – не Энгельсы. Вполне обыкновенные мужчины, которые хотят денег и женщин. Это совсем другая классовая борьба. Сейчас уже не те времена, что при Энгельсе.

– Я все это знаю, Ирена.

– Ну тогда скажи, в чем ты можешь упрекнуть Сэма? Он вполне лояльный, против власти не выступает. И если придут американцы, он никого не будет ни выдавать, ни преследовать. Можно ли его упрекать за желание что-то получить от жизни?

Она видела, что Роберт еле удерживает себя от политического спора, хватается за иронию, но все равно остается страшно серьезным.

– У меня нет к нему никаких претензий, но пусть делает это в другом месте и не волочится за тобой.

Ей не хотелось возвращаться к началу разговора. Политика безопаснее.

– Он вовсе не таскается за мной, – быстро сказала она. – И если речь идет о…

– Нет? Да он у нас днюет и ночует!

Эти слова отрицать было трудно; и она решила игнорировать их и вернуться к безопасной политике, но Роберт вдруг твердо и упрямо заявил:

– Ирена, мне очень неприятно, что ты с ним целовалась.

– Но я…

– Ирена! – воскликнул он, больно хватая ее за руку.

– Ой!

– Ирена, не лги хотя бы! Не лги!

– Пусти меня, Роберт!

Ей действительно было больно. Но он в своей ревнивой ярости не сознавал этого.

– Ирена, зачем ты лжешь? Я вас видел! И хватит об этом; ты же знаешь, если б и было что, я не смог бы тебя оставить. Так хотя бы не лги мне!

Стало еще больнее. Ей пришлось разыграть девочку.