Красно-коричневый - Проханов Александр Андреевич (книги без сокращений TXT) 📗
– Извини, не предупредил, – ответил Каретный, бегло оглядывая комнату, – шкафы и комоды, книги за стеклянной створкой, фотографии на стене, пылинки в лучах света. Словно сверял их с имевшимся у него описанием. – Жетона не было из автомата звякнуть, – засмеялся, поймав уличающий взгляд Хлопьянова, который помнил его радиотелефон в «мерседесе». – Мимо проезжал и зашел!
Он двигался по комнате, касаясь взглядом, а иногда и пальцами краешка письменного стола, растресканной дверцы буфета, резного косяка платяного шкафа, бронзовой рамки, в которую была вправлена фотография бабушки. Словно щупал их прочность, проверял подлинность предметов. И все время похохатывал.
– Интересно живешь!.. Ветхие антикварные вещи!.. Своеобразный уклад!.. Музей рода Хлопьяновых!.. А правда, что прадед твой был духобором и бежал на Кавказ?… А правда, что один из твоих дедов издавал религиозный журнал?… Навещал Толстого в Ясной поляне?… Мне кажется, и ты тяготеешь к религии!.. Бессознательно, но тяготеешь!.. Чувствуешь присутствие неразгаданного и таинственного!.. Борьбу Света и Тьмы!.. Зла и Добра!.. Кто же мы?… Свет или Тьма?… Чего в нас больше, Добра или Зла?
Он без устали перемещался по комнате. Хлопьянову, у которого с появлением Каретного остро заболело в затылке, словно занесенный им ветер состоял из угарного газа, – казалось, что образ Каретного двоится, троится, выпадает из фокуса. Он уже отошел от выцветшей, висевшей на стене маминой акварели, переместился к узорной тумбочке под тяжелой мраморной плитой, но его рука и лицо все еще оставались у акварели, словно это был бестелесный отпечаток. Медленно угасал, как изображение на выключенном телевизоре.
– Я почувствовал, что мне тебя не хватает! – Каретный продолжал кружить по комнате, как ястреб, который что-то высматривает с высоты. В угарной голове Хлопьянова сложилось вдруг подозрение, что он ищет пистолет. Пытается чувствительными окончаниями пальцев, по излучению тепла, по искривлению магнитного поля определить среди ветхих тканей и дерева спрятанный слиток оружия.
– Как выяснилось, мне необходимо с тобой общаться! Никто меня не понимает, как ты! Ни с кем мне так не легко, как с тобой!.. Оказывается, смысл наших афганских операций, нашего совместного боевого опыта, наших пьянок и споров в том, что теперь, в Москве, мы так легко понимаем друг друга!
Он кружил, подобно ястребу, и вокруг его головы, плеч, бедер было тусклое пыльное сияние, словно он заслонял собой солнце. Как в затмении, оно высылало по сторонам черного пятна размытое свечение.
Он приблизился к платяному шкафу. Прижал ладонь к красному дереву. Оглянулся на Хлопьянова. Тот пугался своей мысли о пистолете, старался себя не выдать, глушил эту мысль другой. О ястребе, о темной, похожей на алебарду птице, вырезающей под белым облаком тончайшие круги, и если смотреть на нее против солнца, то птица превращается в темную, непрозрачную для лучей сердцевину, окруженную пылающей кромкой.
Каретный передвинул ладонь, прижал ее к полированной дверце напротив того места, где в сумраке, среди мятых подолов и шалей лежала кобура с пистолетом. Так врач прослушивает грудь больного, прижимая к ней чуткую трубку. Хлопьянов, глядя в рыжие ястребиные глаза Каретного, отвлекая его и обманывая, думал об осенней стерне, холодном дожде, и семья ястребов, сносимая ветром, кругами отлетает на юг.
Это длилось минуту, – поиск оружия, состязание зрачков, блокирующая мысль о ястребе. Каретный отошел от шкафа, сказал:
– Ты должен поехать со мной.
– Куца? – Хлопьянова не удивило словечко «должен», ибо Каретный явился сюда как имеющий власть. – Куца я должен поехать?
– Важное мероприятие. Я тебя приглашаю, – смягчил свое требование Каретный. – Мы поедем в спецчасть, где проводятся показательные тренировки по подавлению уличных беспорядков. Туда приедет Президент, будет много важных персон.
– А мне-то зачем?
– Полезно. Для тебя. Для меня. Для всех.
– Не хочу, – сказал Хлопьянов.
– Очень нужно. Не отказывайся. Пересиль себя. Для общего дела. Ты же воин! Воин Христов! – повторил он недавно произнесенные отцом Филадельфом слова. И эта осведомленность, это тотальное знание о всех его встречах и мыслях парализовало Хлопьянова. Он смотрел на пришедшего к нему человека, пытался понять, кто он. В чем природа его прозорливости? В каком загадочном плане, какая уготована ему, Хлопьянову, роль?
– Поедем, – сказал Хлопьянов, набрасывая на плечи пиджак. Душный горчичный ветер далекой пустыни облетел все углы его комнаты, обшарил все укромные, любимые с детства уголки, подхватил его и вынес из дома. Гнал туда, куца указывал немощный перст лежащего на одре монаха.
Их вязко проволокло через Центр, сквозь пробки, бамперы, выхлопные газы, блестящую подвижную жижу, которая текла по Тверской мимо Моссовета, Телеграфа, электронных реклам и табло. Управляя машиной, проскальзывая мимо бело-желтого, похожего на кремовый торт Большого театра, Каретный говорил по телефону:
– Подъедем ко второму КПП… Пропуск на мою машину… На вторую смотровую площадку…
Хлопьянов не спрашивал, куца они едут, на какое секретное зрелище. Не спрашивал, в качестве кого он туда направляется. От кого исходит та воля и власть, которая позволяет Каретному распоряжаться его свободой и волей.
– «Первый»! – откликнулся Каретный на сигнал телефона, сжимая его жирную пластмассовую тушку со светящимися электронными кнопками. – А ты ему передай, пусть платит, если хочет спокойно садиться в машину!.. А нет, пусть нанимает сапера и каждое утро миноискателем прощупывает свою «бээмвэшку»!.. Два раза не предупреждаю!..
Хлопьянов не спрашивал, кому адресована угроза. О каких неуплатах шла речь. Чью машину продырявит автоматная очередь или сожжет и исковеркает взрыв. Он чувствовал – сидящий за рулем человек обладает властью и мощью. Но их природа была неизвестна Хлопьянову. Был неясен таинственный план, куца включали его. Он терпеливо ждал, собирая по крохам знание. Притворялся сонным и вялым, боясь спугнуть окружавших его неприятелей.
Они миновали сиренево-золотую площадь трех вокзалов с черными сгустками прилипшей к тротуару толпы. Прокатили мимо Сокольников, проступавших в стороне тучной листвой. Оставили позади туманные кристаллы Измайлова. И Москва, обрезанная враз Кольцевой дорогой, превратилась в дымную урчащую трассу.
– Марк тоже будет? – рассеянно и незаинтересованно спросил Хлопьянов, разглядывая мелькавшие разноцветные домики.
– Да нет, он улетел из России. Но скоро опять вернется, – охотно ответил Каретный. – Ты ему очень понравился.
– Разве мало снайперов с русскими именами?
– Дело не в имени, а в стране проживания. Возможна ситуация, когда снайпера станут искать. Лучше, если его не будет в России.
– Есть такие выстрелы, после которых надо улетать на другое полушарие?
– Есть выстрелы, которые уничтожают целое полушарие, – засмеялся Каретный, ловко обгоняя машину, в которой мелькнул мундир генерала.
Они свернули с шоссе на узкую полупустую дорогу, ведущую в сосняк. Катили вдоль бетонного глухого забора, в котором возникали врезанные стальные ворота, пропускные будки, и снова – бетон, сосновые стволы.
У одних ворот Каретный встал, посигналил. Вышел солдат, вглядываясь в номер машины, сверяя его с каким-то списком. Ворота открылись, и они въехали в лес, сквозь который пролегала асфальтовая дорога. Через несколько минут возник другой забор, другие ворота. Каретный опять посигналил. Из будки вышел офицер, посмотрел на номер, потребовал у Каретного документы. Тщательно изучил, вернул, взял под козырек. Ворота растворились, и они покатили по лесному шоссе. По обочинам попадались солдаты с автоматами, среди сосен виднелось оцепление.
Они выскочили из сосняка на край просторного травяного поля, похожего на футбольное. На противоположной стороне возвышалась трибуна, стояли автомобили, толпились люди. А здесь, среди сосен, поднималась ажурная металлическая вышка с застекленной кабиной, расхаживал офицер с автоматом.
