Двойник - Живов Вадим (версия книг txt) 📗

— Вполне.

— Место есть только в эконом-классе, — предупредил менеджер.

— О"кей, оформляйте, — распорядился Герман, не отрывая взгляда от снимков.

Открытый белый «линкольн» на пирсе, к которому пришвартован огромный теплоход с надписью на носу «Шота Руставели». Высокий молодой мужчина со смуглым лицом и сросшимися на переносице бровями открыл заднюю дверь лимузина перед хрупкой молодой женщиной с большими глазами, вздернутым носиком и мальчишеской стрижкой и с улыбкой смотрит, как она нерешительно садится в машину.

Площадь возле собора святого Петра в Риме. Она кормит голубей, он стоит рядом с пакетом птичьего корма в руках.

Бассейн на верхней палубе теплохода «Шота Руставели». Она вышла из воды, он укрывает ее плечи красной махровой простыней.

Ночной бар в бликах светомузыки. Шампанское на брудершафт.

Он за рулем стремительного летящего по Неаполитанского заливу глиссера, она стоит рядом, вцепившись в рамку лобового стекла. Запрокинула голову, хохочет.

Море, солнце, ветер, счастливая беззаботность жизни.

Он — Герман. Она — жена московского банкира Светлана.

Последний снимок особенно поразил Германа. На обороте этого снимка, сделанного Тольцем и отпечатанного в фотолаборатории теплохода, Светлана написала «Спасибо». Он хорошо помнил, что порвал его и выбросил за борт с кормы «Шота Руставели», уходящего от огней Флоренции. Герман перевернул снимок. Надписи не было.

— Ну как? — полюбопытствовала Катя, отойдя к окну и закуривая новую сигарету.

— Откуда у тебя эти снимки?

— Прислали из Москвы.

— Кто?

— Неважно. Впечатляет?

Герман внимательно рассмотрел штемпели на конверте. Он был отправлен из Москвы полгода назад.

— Это и заставило тебя подать на развод?

— Это? Нет, милый мой, не это. Это было последней каплей. Я не знаю, кто прислал снимки, но очень ему благодарна. Он избавил меня от прелестной перспективы. Знаешь, от какой? От того, что однажды ты скажешь мне: «Извини, дорогая, но я полюбил другую. А ты, старая идиотка, живи как хочешь!»

— Что ты несешь? — поразился Герман. — Ты боялась, что я тебя брошу? С чего вдруг?

— С того! — показала Катя на снимки. — Мало?

— Это было десять лет назад! Десять! Я не видел ее с тех пор ни разу! И между нами не было ничего такого, что касалось бы наших отношений с тобой!

— Не ври! Все вы одинаковые. Козлы! А мы, бабы, дуры!

— Это говоришь не ты, — заметил Герман. — Это говорит твоя мать. И твои приятельницы-разведенки.

— Это говорю я! Я не хочу остаться на старости лет у разбитого корыта!.. Кто эта проститутка? Что ты в ней нашел? Ни кожи, ни рожи! Чем она лучше меня?

— Она не лучше тебя. Но она умеет то, чего никогда не умела ты, — хмуро ответил Герман. — Она умеет говорить «спасибо». Знаю, что ты скажешь, слышал. Меня никто не заставлял жениться на тебе. Но и тебя никто не заставлял выходить за меня замуж.

Катя даже задохнулась от негодования:

— Негодяй! Господи, какой негодяй! А кто отвадил от меня всех моих друзей? Кто подложил Саше наркотики и грозил посадить, если он от меня не откажется? А потом избил! Не ты? Скажешь, не ты?

— Саше? Какому Саше? — не понял Герман.

— Саше Борщевскому!

Герман почувствовал себя, как водитель, когда в лобовое стекло машины на большой скорости влетает камень. Триплекс мгновенно покрывается сеткой трещин, ослепляет, а затем начинает медленно осыпаться, открывая новую, беспощадно четкую картину мира во всех мельчайших деталях, по которым еще секунду назад равнодушно скользил взгляд. И как водитель, придя в себя после первого ошеломления, начинает лихорадочно соображать, как он умудрился пропустить знак, предупреждающий о ремонте дороги, так и Герман попытался связать в сознании то, что до этого представлялось грудой не связанных между собой случайностей.

— Я подложил Борщевскому наркотики? — переспросил он. — Это для меня новость.

— Слишком поздно я об этом узнала!

— Вот, значит, как обстоят дела. Я-то думал, что ты прилетала в Москву поддержать меня. А ты прилетела встретиться с Шуриком…

— Я прилетела узнать про твои дела! — перебила Катя. — Во всех газетах было про дефолт!

— Про дела ты могла бы спросить у меня.

— У тебя? Да ты хоть когда-нибудь говорил правду? «Все в порядке, выбрось из головы, это мои проблемы». Вот что ты всегда говорил! Твои проблемы! А если бы ты разорился? Не мои проблемы? Я хотела знать правду. Только он мог мне ее рассказать!

— И рассказал. Заодно и о том, какой я мерзавец. Подложил ему наркотики.

— Только не говори, что он соврал! — прикрикнула Катя.

— Он не соврал, — подумав, согласился Герман. — Он действительно верит в то, что рассказал. Искренне верит. Так ему удобно. Всегда завидовал таким людям. Им не о чем терзаться в бессонницу. Это о нем ты рыдала в нашу первую брачную ночь?

— Он меня любил! Он хотел жениться на мне!

— Почему же не женился? Ну, получил бы за наркотики лет пять. Но ты бы его ждала, посылала бы передачи, ездила бы на свидания в лагерь. Чем и доказала бы свою любовь. Может быть, это правда, что любовь проверяется только бедой?

— Да, я бы его ждала, я бы ездила к нему в лагерь! Да, да, да!

— Успокойся, — попросил Герман. — Когда ты злишься, ты становишься похожей на мать. Все это слишком красиво, чтобы быть правдой.

— Непрошибаем. Герман Ермаков, ты непрошибаем, как танк! Но я знаю, чем тебя достать! — с ненавистью бросила Катя. — Я любила его всю жизнь! Он был моим первым мужчиной! Я спала с тобой, а представляла, что сплю с ним! Так было всегда, всегда, всегда!

У Германа был огромный опыт деловых переговоров. Даже не имея информации, он всегда знал, когда собеседник блефует, а когда говорит правду. Опыт подсказывал ему, что слова Кати нельзя принимать на веру, но то, что она их произнесла, на мгновение оглушило его, лишило способности рассуждать здраво. Ее слова попали в самую больную точку, в самую потаенную область души, в ту каморку в душе, в которую он запретил себе заходить. Катя распахнула дверь в нее, но даже и сейчас Герман не мог заставить себя посмотреть на то, что внутри.

Пауза затягивалась, становилась неприличной, неловкой. Откинувшись к спинке кресла, с жалкой, вымученной, растерянной улыбкой, зная, что она жалкая, вымученная и растерянная, Герман рассматривал снимки, лежащие на столе. Сказал только для того, чтобы что-то сказать: