Анук, mon amour... - Платова Виктория (книги онлайн бесплатно без регистрации полностью .txt) 📗
Крыло – aile.
Абрикос – abricot.
Бант – noeud de ruban (довольно сложная конструкция).
Птица, маленький крапивник, – oiseau.
Униформа пожарника – uniforme.
И никаких следов «к», из тридцати возможных вариантов не подходит ни один, имя (единственное имя, которое по настоящему меня волнует) – не складывается. Анук снова ускользнула от меня, все как обычно.
Все как обычно. Самое необычное – последний привет от алжирского приятеля Линн, и почему только я не заметил его раньше? Пистолет, в жизни не имел дела с оружием. Но это не повод, чтобы отказаться от него сейчас. Если до сих пор у меня и были сомнения, что все происходящее со мной – дурной сон, теперь они улетучились полностью. От пистолета, который лежит на ступеньках, веет уверенностью и силой, он вопиюще, неправдоподобно материален. После секундного колебания я подбираю его и сую за брючный ремень. На всякий случай.
Вдруг пригодится.
Ловить здесь больше нечего, какое мне дело до жизни приятелей Линн и уж тем более – до их смерти. Скакать козлом по ступенькам мне тоже не улыбается, туман и плеск воды обманули меня, за четырнадцатой по счету деревяшкой снова последуют дубовые стены. Ну что ж, самое время сосредоточиться на площадке.
Сосредоточиться на площадке – означает сосредоточиться на картине, больше ничего не заслуживает здесь внимания. Картина (вернее, очередной ее клон) висит на уровне глаз, так что рассмотреть изображение не составит особого труда.
Никакая это не картина, скорее – графический лист, упакованный в стекло. Явно не оригинал, да и мысль, которую преследовал автор листа, тоже не блещет оригинальностью. К этой мысли пришел бы любой; любой неудачник, любой баловень судьбы – рано или поздно, но пришел бы. Эта мысль достойна того, чтобы быть запечатленной в раскрытом посередине альбоме – он занимает центральную часть графического листа. Но такие альбомы не созданы ни для мыслей, ни для любовных откровений. Любовным воспоминаниям тоже не повезло, слишком уж гладка бумага; забытая в толще десятилетий ковбойка твоего друга, на которой остались следы от помады твоей подруги (кто бы мог подумать, что они снюхаются в ночь выпускного бала – стоило тебе отойти за лимонадом) – забытая в толще десятилетий ковбойка твоего друга не удержится на этой бумаге, соскользнет. В таких альбомах хорошо рисовать бездумные тетраэдры и пирамиды и покрывать их такой же бездумной штриховкой; но рисунок в альбоме – в центре рисунка под стеклом – куда изощреннее: силуэты полуящериц-полусаламандр с вытянутыми головами, черных и белых. Есть еще серые, но об этом хочется побыстрее забыть, серый никак не тянет на концепцию. А черное и белое чередуются, набухают жизнью и пульсирует. Точно так же пульсировало твое сердце, когда лимонад, принесенный из буфета, оказался невостребованным.
Полуящерицы-полусаламандры выползают из листа, как выползали бы из воды на берег. И, описав круг, возвращаются обратно в лист, как возвращались бы обратно в воду.
Никакого отторжения они не вызывают, но и симпатии тоже.
Куда симпатичнее предметы, окружающие альбом. Их девять – сакральное число, значение которого я не помню. Три книги (на одной из них, самой маленькой, написано «JOB». Иов – символ непоколебимой веры, ничего общего со мной, разве что я верю Анук, как Иов верил Богу); три книги, один стакан и одна бутылка, цветок и небольшой угольник, служащий трамплином для материализовавшихся гадов. Есть еще металлическая ступка, больше похожая на пепельницу, и объемная модель геометрической фигуры, пятиугольника.
Все подчинено круговому движению рептилий.
Все подчинено круговому движению.
Круговому.
И все мои попытки вырваться так же бесплодны, как попытки ящериц разорвать круг. Я снова и снова буду возвращаться туда, откуда пришел.
Это и есть главная, не блещущая оригинальностью мысль картины. Линн все-таки оставила ключ, но не в замке входной двери. Она поместила его в графику за стеклом, она была честна со мной, жаль, что я не заметил подсказку раньше.
Я возвращаюсь. Решено, я возвращаюсь.
Четырнадцать ступеней, до сих пор казавшиеся непреодолимыми, теперь вселяют в меня надежду. Нужно просто изменить направление движения, поменять местами верх и низ, я возвращаюсь.
Я вижу Линн (господи, какое счастье, я снова вижу Линн!) – она стоит неподалеку, в начале одной из галереек, облокотившись на перила.
– Вино закончилось, – говорю я первое, что приходит в голову. Бокал так и остался стоять на площадке, возвращаться за ним мне вовсе не хочется.
– Пустяки, – улыбается Линн. – Пустяки. Я достаточно выпила сегодня.
Я даже не знаю, сколько сейчас времени, ночь кажется бесконечной, ничто не намекает на существование дня. Ночь кажется бесконечной, так что лучше провести ее с Линн. Если мне повезет – я увижу, как она окончательно состарится и умрет; если мне повезет – я увижу, как она снова станет молодой. Ведь ночь бесконечна только потому, что движется по кругу.
– Вы обещали рассказать мне о книге, Линн. Об «Ars Moriendi». Как она попала к вам?
Неужели и сейчас она уйдет от ответа?
– Мне кажется, она была здесь всегда, Кристобаль. Я только перекладывала ее с места на место. Странно, она много лет никого не интересовала… И вот, пожалуйста, – два покупателя за одно утро. И оба хотят заполучить «Искусство умирания»…
– Действительно, странно. Расскажите мне о книге, Линн… Раз уж мне не повезло, и я оказался вторым.
– Может быть, вам и повезло, Кристобаль, – слова Линн слепящими точками окружают меня со всех сторон. – Дело в том, что я никогда не открывала ее. Никогда.
Определенно, Линн издевается надо мной. Старая сука.
– Не удивляйтесь, юноша. Есть масса книг, которые нам никогда не суждено открыть. Разве от этого в нашей жизни что-то меняется к худшему? Или к лучшему? И, скажу вам по секрету, это – последняя книга, которую бы мне хотелось изучить подробно…
– Почему?
– Я рассказывала вам о своем возлюбленном…
– О том, который вернулся из Алжира?
– Нет, алжирец был раньше… О том, который не стал знаменитым писателем… Он совал нос во все книги, ни одной не пропускал, бегал за ними, как бегают за юбками. Бывали времена, когда он не слезал со стремянки сутки напролет.
Линн коллекционирует странных типов – приходится признать.
– У него была аллергия на дневной свет, очень редкая болезнь. Сложно любить человека, которого даже на улице не поцелуешь, разве что в дело вмешается солнечное затмение… – Линн заговорщицки подмигивает мне.
– Но вам ведь удавалось это – любить. Правда, Линн?
– Это – единственное, что мне удавалось. Как владелица магазина я совсем не преуспела. Если бы Эрве остался жив – он был бы лучшим хозяином, чем я.
– Эрве?
– Эрве Нанту, мой парень. Или Крот, как называли его знакомые. Все из-за этой его аллергии. Он и умер из-за нее. Так, во всяком случае, мне сказали врачи. С тех пор я не верю врачам. Я точно знаю – умер он совсем по другой причине.
Сейчас. Сейчас Линн расскажет мне об этой причине. Наверняка она как-то связана с «Искусством умирания», которое так мне и не досталась, – будь все по-другому, вступление не выглядело бы таким многообещающим.
– Он умер из-за книг, – Линн понижает голос. – Книги погубили его.
– Вот как?
– Объяснять это в полиции было бесполезно, никто не стал бы меня слушать. Нужно знать Эрве… И его одержимость писательством. И его ревность к тем счастливцам, кто был в состоянии сочинить несколько запоминающихся фраз.
Линн пристально смотрит на меня, и зачем только я сказал, что я – начинающий писатель? Впрочем, не стоит волноваться: я ведь не начинающий писатель, и никакого отношения к мукам со строптивыми причастными оборотами я не имею, мне никогда не сочинить фразу «Линн, русалка и немножко бонна». Начинающий писатель – Кристобаль, такой же ревнивый неумеха, как и покойный Эрве, я лишь плаваю в соляном растворе по имени «Кристобаль», в дешевом испанском вине по имени «Кристобаль» – изредка выныривая и отфыркиваясь.
