Комбинации против Хода Истории (Сборник повестей) - Гергенрёдер Игорь (читаемые книги читать .TXT) 📗
Вытащил Руднякова. Скрой он про меня, словечко замолви – если б не в ЧК на службу, то младшим красным командиром я б стал на первый раз. А он, как вышли к ним, на меня: «Палач! В трибунал!»
К палатке трое ведут. Один – сопля. Я – споткнись, он меня невзначай штыком в локоть. Я в стон. Оборачиваюсь: «Чего калечить-то?» Бац – винтовку! Одного – пулей. Соплю и другого – штыком. И скитался же я...
Держа наган в правой руке, Ноговицын левой налил полчашки чаю, отхлебнул.
– Присесть-то можно, Сергей Андреич?
– Продолжать.
– А в двадцать седьмом я самолично Руднякова нашёл. Не верите? В газетах прочитал: намекали на его причастность к троцкистско-зиновьевскому блоку. Значит, арест грозил. Тут всяко лыко в строку. Я сказал ему: «Пускай меня кончат. Но сперва на вас докажу: вы екатеринбургское подполье выдали! А про трибунал нарочно кричали, сами ж мне и бежать помогли!»
– Дальше.
– Пристроил поваром. Потом обвинение с него вроде сняли. Подфартило. Помните Мещеряка? Рудняков его обвинил в правом уклоне. И Альтенштейна.
А Коростелёва, что Нотариусом проходил, обвинил как главаря контрреволюционной крестьянской партии... И в верхи взлетел!
– Всех этих людей, благодаря тебе, он спас тогда, в девятнадцатом.
– Ну, тогда-то!.. А теперь, при его делах, я ему – нужнейший человек! Я теперь – Фрол Иванович Гуторов, уполномоченный Самарского исполкома по сплошной коллективизации. А Борис Минеевич – ответственный аж за всё Среднее Поволжье, включая Оренбургскую область. Это ж восемь миллионов душ! Сколько деревень – к ногтю! Овцы друг на дружке шерсть гложут. Скоро краснопузые мужички своих мертвяков, детёнышей жрать будут!
Выбил из барабана патроны, метнул горсть через всю землянку – прямо в ушат. Швырнул наган гостю – одной рукой словил, спрятал.
Властно-давяще зазвучал голос Ноговицына:
– Мой отец, тайный советник, под началом блаженной памяти Петра Аркадьевича Столыпина служил. За престол и свою, и мою с братьями жизнь отдал бы. Человек же, на престоле сидевший, не снизошёл навестить умирающего Столыпина, «спасибо» ему сказать за его деяния... Измерзил престол дерьмом Гришки Распутина. Толкнул страну – ей век жить, нападенья не знать – в побоище, от какого и пошло падение...
Мне, по растленности моей, поздно это открылось, а как открылось – думал, один исход от мыслей: смерть. Однако сподобился: и умер, и живу. И когда зажил – умершим-то, – ушёл из меня жар. А из тебя, Витун, вижу, не уходит?
– Так и стоять мне?
Ноговицын чуть наклонил голову: гость сел, промокнул толстое лицо подкладкой фуражки.
– А мой папаша скотом промышлял. Прасол потомственный. Овец своих, чистопородных, одна к одной, до полтыщи бывало! Барана с выставки – и на стол! Не жалко. Деньгами ссужал, кожевенный завод присматривал... Сладка им наша баранинка...
Положим, я сейчас ем даже слаще, чем могло бы быть, не порушься жизнь. И права над человеком у меня такие – отцу с перепоя никогда б не приснилось... – Витун вздохнул продолжительно. – Но я не живу с лёгкой душой. А имей я мою полтыщу овец – я бы жил с лёгкой душой! Мне бы, почитай, день за днём было удовольствие, что через моё уменье, через ловкую работу достояние у меня растёт.
– А теперь, – сказал с деланно-ёрнической нотой, – у меня удовольствие от того только, что смертью мщу...
Огромные руки (в запястьях мослаки – с куриное яйцо) подрагивают мелкой частой дрожью. Пот каплет с лица, губы кривятся.
– Мщу – и, знаете, чего мне при том боле всего не хватает? Без оглядки завыть! Ох, как бы я вы-ы-ыл, как вы-ы-ыл!.. У всех, кто бы слышал, кожа б на хребтах отмёрзла. – Гость ощерился, показав крупные тесно сидящие зубы, тронутые желтизной. – Оттого у меня тяга завыть – что авось отзовётся какая ни есть своя душа... Как давеча с парохода увидел, узнал вас – так во мне и стронулось всё от пяток до темени. Выжил – и не за границей, на нашей родной земелюшке выжил: ай ли не радость?! Вот, думаю, чья душа – коли откроется – верняк покажет!
Витун ищуще прилип взглядом к лицу Ноговицына:
– Уж никак не поверю, Сергей Андреич, что нет у вас злости на тех, кто ваше дорогое, рапрекрасное отнял. А коли обманываете... про жар-то, хе-хе, – то и у вас, – он хищно хихикнул, – и у вас в душе – тяга завыть. Вот и показала душа верняк! Значит, вместе нам легче будет. С вашей-то головой мы им в сто раз больше урону нанесём!
Желаете, по финчасти приставим? Или в нарпит? А то – по заводам охвостья Промпартии выявлять. Всё в наших возможностях. У Руднякова – какие главари в друзьях! Смирнов – он в Оренбуржье, в девятнадцатом – ого! – шесть тыщ казачьих семей расстрелял. Сокольников! Осенью восемнадцатого, в Ижевске, – пустил в расход семь тыщ рабочих. Белобородов – обеспечил распыл царского семейства. А разве не поделом? Царь-то, сами сказали, и довёл до всего...
– Болтлив стал, Витун.
Привскочил, оправляя френч:
– Виноват! А я вам водочки привёз. В седельной сумке – мигом...
– Не надо.
– Отвыкли никак? – помолчал. – Чем пробавляетесь-то? Квас – вон, а хлебушек?.. Не скажете, знаю. Характер.
«Смирения мне! Смирения...»
– А вы у меня не одни здесь. Вон чего активист мой тутошний доносит! – вынул из нагрудного кармана сложенный лист, развернул. – Не слыхали про такого Степана Калистратова? Коровёнкам хвосты крутит. Ликбез – впрок.
Стал читать, навалясь грудью на стол, подставляя бумагу под свет лампы:
– Тихон Ханыкин владает двумя лодками и вражески агитировает, что над обчим стадом поставлен вредный пастух... – развеселился, большое мясистое лицо замаслилось в ухмылке. – Сторож с пристани Ксенофонт Лялюшкин скрывает, что сын дьячка, от мово трезвого глазу, какой поставлен сверху начальством, подпольно укрывает кролей числом пять.
Наклонился ниже, разбирая каракули:
– Отказал сдать в колхоз лайку прозваньем Злодей, в какой лайке нуждаемы для шапок и другой обувки. А его прежнего кобеля с опасным именем Ругай я бесстрашно заколол вилами за сабантуй, как лаял против заготовки яиц... – в смехе запрокинул голову: – Сабантуй! Видать, хотел сказать – саботаж. Хо-хо-хо-оо!
Палец вонзился во впадинку внизу горла – гость дёрнулся, выпучив глаза, зевая, как выловленная рыба, отвалился на пол.
Струя кипятку из самовара: вздрогнув, взвизгнул, рванулся. Замычал, замерев.
– Не один я у тебя здесь? Сровнял?
Не шевелясь, в ужасе глядел снизу на исходящий паром самовар.
– Ни чуточки не переменились, Сергей Андреич... – перевёл дух. – Не тешьтесь. Кончайте топором.
Поставил самовар на стол.
– В загробную жизнь, я полагаю, не веришь?
Человек – навзничь лежит – взволновался:
– А это зря вы! Всегда я верил и верю, что тутошним не кончится. Конечно, что там калёные сковороды или, напротив, сады – не верю. Но я знаю: срачи там будут со срачами, а гордые с гордыми!
«Гордые – с гордыми...»
– Встань, Витун. Чаю выпей у меня.
Гость, поднявшись, вернулся за стол в какой-то твёрдой неспешности, строго принял из рук хозяина чашку круто заваренного им чаю. Ноговицын ложкой щедро насыпал сахару.
– А ты гордый, Витун? – хозяин смотрит в упор. Гость ровно поднёс чашку ко рту, подув, отхлебнул в неком отдохновении.
– Помните, под Белебеем нас отрезали? Было наших не мене двухсот человек. Офицеров немало... средь них – кавалерийский ротмистр, гвардеец-полковник. Но под кинжальный огонь кто кинулся первым? Вы. И я – вторым!
Лицо стало вдохновенно-суровым, напряжённо пригубив чаю, произнёс с расстановкой:
– Выпади мне – третьим, я бы на месте остался. И вторым – кроме как за вами – ни за кем!
Ноговицын налил себе чашку, не смотря на собеседника – словно и нет никого, – как бы сам с собой поделился:
– До чего надо измельчать, чтобы мстить не виновникам, а овцам.
Витун с болью в глазах мотнул головой. Потом, будто оправившись, сказал в упрямой злости:
